Танцующий на воде

Муравейник помнился мне оживленным местом, вполне оправдывавшим свое название. Люди сновали туда-сюда с поручениями, пели, рассказывали о давних временах или о сиюминутных событиях, порой ссорились, иногда интриговали, – словом, здесь был особый мир, только для своих, до такой степени особый, что при известном умственном усилии удавалось отделаться от ощущения общей безнадежной приневоленности. Однако теперь все человеческое, теплое, душевное утекло водою в переплетения туннелей. Иллюзии развеялись, Муравейник предстал тем, чем был задуман, – подземным лабиринтом. Яма, сырая и мрачная, – вот что это было такое; яма, на которую пришлепнули для маскировки, будто крышку, великолепный сахарно-белый дворец. Раньше в каждом закоулке горело по фонарю, теперь же целые длинные ответвления, целые некогда населенные тупики остались вовсе без света, и впечатление, что находишься в подземной тюрьме, заметно усугубилось.

Фину я не застал. Ничего, решил я; посижу, подожду. Действительно, не прошло и нескольких минут, как от двери раздалось «Доброго вечера», а пристальный взгляд я виском почувствовал.

– Доброго вечера, Фина.

– Ужинал?

– Нет.

Фина подала на стол зелень, шпик и лепешки, испеченные в золе. Мы ели молча – как всегда, как раньше, еще когда я был ребенком. После ужина помыли посуду, и я, пожелав спокойной ночи, ушел спать наверх. Совместные ужины продолжались неделю, а потом вечер выдался нехарактерно теплый для осени, и я предложил: давай, мол, поедим на воздухе. Мы с Финой взяли по миске и уселись у входа в туннель – того самого входа, через который много лет назад вступили в пределы Муравейника. Солнце сползало к дальним горам, и мы, жуя, наблюдали за этим медленным движением.

– С Софией уже видался? – вдруг спросила Фина.

– Нет. А разве она не у Натаниэля?

– Здесь она, на Улице поселилась. Натаниэль теперь из Теннесси не вылазит, дела какие-то обделывает, верно. Так чего ей, Софии-то, в поместье у него торчать? Он, Натаниэль, и мистер Хауэлл с мисс Корриной сговорились про Софию, чтоб, значит, ей тут оставаться. Почему да как – не спрашивай. Их разве разберешь, белых? Одно знаю: София сама по себе.

– Сама по себе?

– Никак они не придумают, куда ее девать. Ну а со старой Финой, понятно, господа насчет такого не советуются.

– Я должен с ней увидеться.

– Что ж, ступай к ней, ежели готов. Главное, горячку не пори. Изменилось кой-чего, мальчик, даже не кой, а много чего.

Назавтра было воскресенье – мой выходной. Из комнаты я себя до полудня не выпускал. Затем, рассудив, что рано или поздно наткнусь на Софию – ясное дело, не готовый к встрече, ибо к такому подготовиться невозможно, – я вышел на воздух. Улица потрясла меня ожидаемым упадком. Не рылись в пыли куры, а что до огородиков, они заросли бурьяном. Некогда именно эта часть империи под названием Юг сформировалась вокруг и на основе блистательной Виргинии – и вот разорение добралось и до нее, и сомнений в том, что времена действительно последние, уже не оставалось. Бытовало представление, что вина лежит на белых, на правящем классе; что, держись белая знать добродетелей старины (пусть хоть внешне), отсрочила бы закат еще на тысячелетие. Увы, он, закат, был предопределен с самого начала, ведь рабство порождает в рабовладельце расточительность пресыщения и унизительную лень. Взять Мэйнарда; при всех пороках главным его преступлением было отсутствие манер. Свои не терпели его, ибо видели в нем, как в зеркале, себя самих. На самом деле Мэйнарду просто не хватало хитрости, чтобы, образно выражаясь, хоть иногда задергивать «зеркало» тафтой.

Так размышляя, брел я по Улице. Ночью выпал первый заморозок, дыхание близкой зимы накрыло графство Ильм промозглым туманом. Невольно вспомнились далекие воскресные дни – слитые в один сплошной летний выходной, звонкий от растянутой во времени игры в шарики и пятнашки. Я уже знал, что София заняла старое Финино жилище – тот самый дом, к которому я прибился после расставания с мамой. Передо мной тянулись два ряда хижин; из крайней, той, что стояла поодаль, вышла женщина, удерживая на бедре дитя. Подхватила на руки, принялась качать, но вдруг, поднявши взгляд, увидела меня. Несколько секунд смотрела, как бы не веря собственным глазам, потом кивнула, вроде узнала, и скрылась в доме. Я продолжал стоять. Вскоре женщина вышла снова, уже без ребенка, и лишь тут меня осенило: да ведь это София.

Появившись вторично, она словно оставила мягкое выражение лица в пределах щелястых стен. Дюжина ярдов разделяла нас, меня и мою Софию; дюжина ярдов и непривычный ее взгляд исподлобья, и отсутствие горчащей улыбки. Я совсем оробел. О чем я только думал, воображая нашу встречу, наше счастливое воссоединение? Конечно, София сердита на меня – я ведь привел ее прямо в лапы Райландовых ищеек. До побега, перед побегом, во время побега она со мною кокетничала – ничего больше. Может, у нее другой мужчина. Да и, кстати, чье это дитя?

– Так до ночи и простоишь, будто приклеенный? – крикнула София, – и шагнула внутрь, оставив дверь открытой.