Танцующий на воде

Я направился к хижине, и у самого порога был перехвачен образами прошлого: мальчик в тяжелых башмаках, с недельным пайком в мешке, топчется под дверью, медлит навязаться в приемыши к главной склочнице. Впрочем, образы ретировались всем отрядом, стоило мне сунуть нос в хижину. София сидела на кровати с малышкой на коленях и укачивала ее, тихонько напевая.

– Здравствуй, – сказал я.

– Здравствуй, Хайрам, – отозвалась София.

Меня потрясло ощущение довольства, которым она буквально лучилась. Это она меня так дразнит или тут что-то серьезнее, глубже? София пересела к окошку, на стул, а мне кивнула – дескать, занимай место на кровати. Я повиновался. Малышка, светлокожая, совсем как я, гулила у Софии на руках. Лишь теперь я понял, что имела в виду Фина под этим своим «Изменилось кой-чего». Наверно, я выдал себя вскинутой бровью или взглядом, потому что София звучно облизала верхние зубы, закатила глаза и бросила:

– Не бойся – не твоя она.

– А я и не боюсь. Я давно ничего не боюсь.

Мои слова чуть ослабили напряженность – это было заметно, даром что София оставалась настороже, как и с первых секунд нашей встречи. Теперь она встала, не спуская малышку с рук, и принялась ходить вдоль стены – туда-сюда, туда-сюда.

– Как ее зовут? – спросил я.

– Каролиной, – отвечала София, глядя в окно.

– Красивое имя.

– Я зову ее Кэрри.

– Кэрри? Тоже красиво.

София села на кровать, по-прежнему на меня не глядя. Внимание она сосредоточила на девочке, но так, чтобы я догадался: ребенок – лишь повод избегать визуального контакта со мной.

– Вот не ждала, что вернешься, – заговорила София. – Из других никто не вернулся, а тебе с чего – так я думала. Говорили, Коррина Куинн теперь хозяйка твоя и будто она в горы, на соляные шахты, тебя определила.

Я тихонько рассмеялся:

– Кто ж это такое говорил?

– И вовсе не смешно. Я за тебя переживала, Хайрам. Извелась вся – где ты да что с тобой.

– Ну, к шахтам я и близко не подходил – ни к соляным, ни к каким другим. А вот в горах побывал. Посевернее Брайстона. Только там шахт нету. И плантаций тоже. Славные места, красивые. Я бы тебя туда с удовольствием свозил.

Теперь смеялась София.

– Погляжу, ты шутником заделался, Хайрам.

– Жизнь такая, что иначе не сдюжить.

– Да, верно. Только с каждым днем все трудней оно выходит, насчет смеху. Заставляю себя о хорошем думать – что времена другие придут и прочее. Знаешь, Хайрам, а я ведь про тебя рассказываю.

– Кому это?

– Кэрри моей. Какой ты есть человек.

– Вроде нечего особо рассказывать. Слушай, как пусто всюду стало – жуть.

– Да, – заволновалась София. – Забирают людей, Хайрам. Кого в Натчез, кого в Таскалусу[35], кого в Кайро[36]. Угонят – и вестей не дождешься, потому теряется человек, будто песчинка. И день ото дня хуже, Хайрам. Взять Долговязого Джерри, ну, который у Мак-Истеров. Только-то две недели назад он сюда приезжал. Я еще поглядела, думаю: на этого никто не позарится, он старый. А приезжал он не просто так – привез на продажу ямс, форель и яблоки. Фина – и та явилась. Мы славный ужин состряпали, поели все втроем. Только две недели минуло – и где он теперь, Долговязый Джерри? Где?

– Им счету нет, Хайрам, – продолжала София после паузы. – Как эти Мак-Истеры вообще с хозяйством справляются, когда они, что ни день, людей продают? С полгода назад видела я их девчонку, Милли. Хорошенькая – загляденье. Красота ее и сгубила. В Натчез угнали, а там она и недели не провела. С молотка продали. В бордель.

– А ты вот пока здесь, София.

– То-то что пока.

Каролина завозилась на материнских коленях, завертела головкой и, упрямая, смогла-таки повернуть личико и вперить в меня пристальный взгляд. Просто пригвоздила этим взглядом, всю душу вывернула наизнанку – дети нескольких месяцев от роду обычно так и делают, когда им кто-то незнакомый попадается. Под детскими взглядами мне всегда бывало неловко. Я и теперь ежился, причем даже не от проницательности (в конце концов, она свойственна всем младенцам), но от сходства повадок у матери и дочери – взгляд был испытующий, оценивающий. Наверно, выискивание общих черт заняло мгновения; возможно, я эти черты не столько находил, сколько додумывал, чтобы оттянуть момент истины. Ибо при материнском миндалевидном разрезе глаз цвет их маленькая Каролина имела нехарактерный для нашей расы – серый с прозеленью. О, я знал этот цвет! Я каждый день его в зеркале видел – типично уокеровский, мне он достался от отца. Но такие же глаза были у Натаниэля, моего дяди.

Я и тут себя выдал, потому что София снова облизнула зубы и, прижав дочку к груди, поднялась, одновременно отвернувшись от меня всем корпусом.

– Нечего таращиться. Я сказала уж: не твоя она.