Танцующий на воде

– Славненько, славненько, – приговаривал отец. – Как я погляжу, не разучился ты за этот год джентльмену служить. Только теперь сам переоденься. Ливрея Роско тебе не годится – ты у нас парень видный, рослый. Пошарь в Мэйнардовом шкафу, подбери что-нибудь нарядное. Господи боже! Куда ему было столько вещей? Многие он и по разу не надел. А как не хватает-то его, Мэйнарда! Несносный мальчишка, шалопай! Горе мое!

– Он был хорошим человеком, сэр.

– Да, да… Но это не значит, что его костюмы теперь должна моль поесть. Давай, сынок, принарядись, не стесняйся. И займи-ка ты комнату покойного брата – зачем тебе в подземелье спускаться, в тесноту да темень?

– Да, сэр.

– Погоди, я не закончил. С твоего отъезда, сынок, здесь многое изменилось. Где он, прежний Локлесс? Нету, сгинул. И людей прежних тоже нету. Пришлось расстаться с ними – для поправки дела, Хайрам, исключительно для поправки дела. Я старался ситуацию на самотек не пустить и, скажу тебе, преуспел. Мы покуда держимся, мы на плаву. Только старый я уже. И знаешь, о чем моя главная печаль? О наследнике. Кому поместье передать, кто о нем позаботится, людей сбережет? Да ты понял ли? Я говорю, добрый управляющий нужен.

– Понял, сэр.

– Зря я тебя отпустил к ней, к мисс Коррине, ох зря. Горем был раздавлен, а она ездила сюда каждый божий день, все уши мне прожужжала о тебе. Я и дал слабину. Только сразу спохватился. Едва ты уехал, я стал к мисс Коррине писать и обратно тебя требовать. Знаешь почему? Я не сомневался: тебе и самому домой хочется. Прав я, а, сынок? То-то что прав. И вот ты вернулся. Ты прекрасно заменишь беднягу Роско, но, сынок, я от тебя и большего жду. Раньше ты был простой камердинер, теперь мне не только руки твои – мне глаза твои нужны. Работников-то хватает, а чтобы за хозяйством следить, делами заниматься – таких людей у меня нет, до сего дня не было. Отвечай: могу я на тебя положиться в делах, могу поместье тебе доверить?

– Да, сэр.

– Вот и хорошо. Очень хорошо, сынок. Я человек вспыльчивый – грешен. Дважды в жизни ошибся, да по-крупному. В первый раз – когда мать твою… гм… не забрал обратно. А во второй раз – когда тебя мисс Коррине уступил. Обе ошибки в гневе были совершены. Ну да теперь со вспышками покончено. Я старый человек, Хайрам, но я в то же время и новый. Другой.

* * *

Итак, уже к вечеру я обосновался в комнате покойного своего брата и выбрал себе подходящее платье из его обширного гардероба, после чего прошел в кухню. Там вместо прежних пятерых управлялись всего двое, оба мне незнакомые, оба весьма пожилые. Преклонные лета новых слуг немало говорили о курсе, которым отныне следовал корабль под названием «Локлесс». Ясно: старики идут за бесценок, ведь детей они не родят, то есть новых рабочих рук в поместье не прибавится, вот отец и приобрел эту пару. Все, что связано с Райландовыми ищейками, гарантированно доходит до каждого цветного – это факт; малость освоившись, эти двое осторожно заговорили о хозяйских сожалениях по поводу моего побега, а также о том, что добрый хозяин меня простил, чему они очень рады, и что сам хозяин теперь тоже рад и гордится мной, неблагодарным. Вероятно, я воплощал для них стабильность, столь необходимую Лок лессу; подозреваю, они даже молились о «молодой силе» в моем лице.

Я прислуживал отцу за ужином (старики состряпали черепаховый суп и поджарили отбивные), затем втроем мы убрали со стола, и я повел отца в кабинет, где подал ему ежевечернюю порцию сидра. Короче, выполнил все обязанности перед минувшим днем, и долее тянуть было уже просто нельзя. Я оставил отца в кресле, разоблаченным до сорочки и клетчатого жилета, в полудремоте и грезах о локлесском великолепии, а сам шмыгнул к раздвижной стене, за которой скрывалась потайная лестница, что вела прямо к постыдному прошлому, к закоулкам, где притаился мой грех. Муравейник встретил меня пустотой. Двери, за которыми текла помаленьку невидимая белым жизнь, теперь поскрипывали, распахнутые, на худых петлях, обнажали интимные детали, свидетельства насильственного, поспешного исхода – тазик, мраморный шарик, очки. Держа перед собою фонарь, но за недостаточностью освещения полагаясь больше на осязание, я вел ладонью по стенам, по дверным рамам. Пальцы мои были липкими от паутины. Кассий, Элла, Пит… проданы, проданы, сгинули навсегда. В очередной раз поймав пустоту дверного проема, я чувствовал ярость не столько даже по поводу самого факта продажи, сколько по поводу того, как продажа была обставлена. О, об этом я знал не понаслышке! Я ведь и сам, какой есть, сформирован разлукой. Преступление являлось мне объемным, почти материальным объектом; человека, думал я, выдергивают из привычной среды, рушат весь его мирок, рвут паутину милой повседневности, симпатий, пикировок, даже дрязг, даже мелких кухонных интриг – а чего ради? Ради того, чтобы господин мог и впредь ужинать черепаховым супом.