Танцующий на воде

В моей каморке все осталось как было, но рефлексировать над тазиком, кувшином и узкой койкой я не имел ни малейшего желания. Ибо из-за стенки доносился приглушенный напев, и, узнавши тембр, а паче того манеру, я шагнул за порог и чуть пихнул соседнюю приоткрытую дверь. На койке, с шитьем на коленях, сидела моя Фина, и мурлыкать себе под нос ей не мешали даже две булавки, которые она удерживала меж зубов. Я замер в надежде, что Фина сама меня окликнет. Но она упорно не отвлекалась от работы. Тогда я вошел в каморку, выдвинул из-под стола табурет, сел и выдохнул:

– Фина.

Она продолжала напевать; она и глаз на меня не подняла. Но я уже знал цену молчанке. Знал, чем это оборачивается – когда удерживаешься от слов, используя молчанку как щит для сердца. Успел отведать, какова разлука без прощания, без признания тому, с кем расстаешься, в преданности, благодарности, любви. Каково жить в уверенности, что единственные непроизнесенные слова сказаны уже не будут, ибо некому. Теперь, сидя напротив Фины (ее образ, глубина горя, сила духа в полной мере открылись мне только после встречи с Кессией), я решил: вот и второй, вероятно последний, шанс, упускать который поистине преступно.

– Я подлец, Фина.

Вот так, без оговорок, без самооправданий. По-другому нельзя было – только сразу и в лоб о собственном поступке. Минувший год меня трансформировал, но, разумеется, не полностью. Во многом я оставался юнцом, которому невдомек, что делать со своими порывами, вспышками, упрямством, наконец. Слишком о многом мы с Финой молчали, когда каждый час был на счету.

– Я пришел сказать, Фина, что при нашей последней встрече вел себя гадко. Что с тобой поступил гадко, а ведь ты мне как родная. Ох, не то говорю. Ты не «как», ты и есть родная, роднее тех, чья кровь во мне течет.

Услыхав про кровь, Фина подняла взгляд, но тотчас отвела и продолжила свое мурлыканье. Сочувствия в ее глазах я не обнаружил – напротив, они были холоднее льда, но Фина дала понять, что слушает меня, и я воспрянул.

– Мне трудно говорить, Фина. Ты меня с малолетства знаешь, даже с рождения. В смысле, ты знаешь, что я вообще-то молчун. Прости меня. Я целый год только и думал: вот негодяй, нашел, что на прощание родному человеку сказать. Я ведь и не чаял, что мы с тобой свидимся. А вот свиделись. Фина, мне правда очень стыдно. Прости меня, пожалуйста.

Мурлыканье прекратилось. Фина вновь подняла глаза, отложила шитье (рабочие штаны) и вдруг схватила меня за руку обеими ладонями, стиснула, сжала – глядя в сторону, вдыхая и выдыхая воздух большим своим ртом. Так продолжалось несколько мгновений. Затем Фина отпустила меня, снова взяла штаны и сказала почти спокойно:

– Вон там, на комоде, кусок вельвета – дай-ка его сюда.

Я поднялся, шагнул к комоду, взял вельвет и протянул Фине. Простые эти действия непостижимым образом привели в равновесие мой разум. Да, с родной матерью я разлучен. Она для меня потеряна. Но вот же передо мной женщина, перенесшая аналогичную потерю. Горе прибило нас друг к другу, и получилась семья – маленькая, построенная на страданиях, зато крепкая. О чем Фина мне и толковала и год назад, и раньше. Маловерный, я боялся, что приемная моя мать попрекнет меня, а она бесконечно рада просто потому, что я снова в Локлессе, живой и здоровый. Фина не выражает свою радость ни улыбкой, ни смехом, не говорит, что любит меня, что тосковала, но мне это без надобности. Вот она стиснула мою руку – и я все понял. Без ужимок и слов.

– Меня в бывшую Мэйнардову комнату определили, Фина. Сам бы я здесь поселился, но так мистеру Хауэллу угодно, чтоб мне наверху жить. Понадоблюсь – кричи громче.

На эту информацию Фина отреагировала просто – подхватила оборванный мотив. Под ее мурлыканье я направился к выходу, но уже на пороге мне в спину раздалось:

– Ты ужин проворонил, Хайрам.

Я обернулся:

– Если б только ужин, Фина, если б только ужин.

* * *

Я вернулся в свою каморку за старыми вещами – кувшином, книгами, штанами с рубахой. Все это я сложил в таз. Нашлась даже счастливая монетка – лежала, где я ее оставил, под надежным слоем пыли. Боком, из-за узости коридора, я пробрался к потайной лестнице, оттуда в кабинет. Отец дремал, обмякнув в кресле. Я крался на цыпочках – хотел отнести вещи в бывшую Мэйнардову комнату, чтоб отец не видел. Покончив с этим, я разбудил его, препроводил в спальню, поддерживая под локоть, раздел, уложил в постель и с пожеланием доброй ночи удалился.

Назавтра я привел себя в порядок и поехал в Старфолл, где ночевали Коррина, Эми и Хокинс. Нужно было привезти их в Локлесс. Мы поспели к ланчу, отец с Корриной закусили и отправились прогуляться. Через час вернулись, сели пить чай. Вечером, когда гостья наконец-то откланялась, я прислуживал отцу за ужином. Потом устроил его в кабинете, а сам пошел к Фине.