Танцующий на воде

– Да. Я хочу, чтобы обеих вызволили и переправили в Филадельфию, на станцию, которая находится на Девятой улице под началом Рэймонда Уайта.

– И думать забудь! – Хокинс даже руками замахал. – Это ж ищейки Райландовы сразу на нас бросятся! Девчонка один раз уже слиняла с тобой, а не успел ты воротиться – вдругорядь в бега подалась, да еще со старухой, которая тебе все равно что мать! Нет, братишка, не прокатит.

– Вдобавок таких, как эта твоя Фина, мы вообще не вызволяем, – процедила Коррина. – Игра не стоит свеч в ее-то возрасте.

Я совладал с собой, заговорил ровным тоном:

– Насчет опасности я и сам понимаю и насчет трудностей тоже. Я не прошу спасти Софию с Финой вот прямо завтра. Но я требую, чтобы их поставили на очередь, или как там это называется. Вы должны обещать мне: как только появится возможность, как только настанет подходящее время, мы вызволим Фину и Софию. Я изменился, я вам не прежний Хайрам. Знаю теперь, что такое война, и вашу сторону в войне держу. Но и вы учитывайте: я не могу за одну голую идею сражаться. Эти женщины – моя семья. Другой нет и не будет. Я жажду их освободить. Я спать не смогу, мне кусок в горло не полезет, покуда они в рабстве.

Коррину, кажется, проняло – во всяком случае, она взглянула на меня другими глазами, произнесла другим тоном:

– Я понимаю, Хайрам. Мы займемся твоими близкими. Выждем время и займемся. Обязательно. А пока подготовься – тебе завтра выезжать. Я уже сообщила твоему отцу, он ждет тебя.

* * *

Назавтра я проснулся ни свет ни заря, умылся и напялил свое старье. Кожа успела отвыкнуть от рабской одежды: грубая ткань заставила меня поежиться и вызвала отчетливую картинку: черные ворота, сомкнувшиеся прямо перед носом моим, отделившие меня от свободы. Вот, значит, как: достаточно внешних атрибутов. Память тела в действии. Через контакт с холстиной я побратался со всеми, у кого терпение на исходе. Но страха не испытал. Коррина сожгла документы на владение мною, но наши, локлесские, о моем освобождении не знали, для них я оставался невольником, всего-то сменившим хозяина на хозяйку и теперь возвращаемым прежнему владельцу из чистого сострадания. Вспомнился Джорджи Паркс, якобы свободный, – на чем там держалась его свобода, на каких таких «гвоздях»? На арестах тех, кто желал повторить его путь. Нет, я не Джорджи. Я не вправе сжигать ни купчую, ни дарственную на свою душу, пока не вспыхнет и не превратится в пепел само рабство.

Хокинс ждал меня на конюшне. Вместе мы вывели лошадей, дошли до особняка. Вскоре появились Коррина и Эми. Лишь тут я оценил масштабы конспирации, применяемой в виргинской ячейке. Получалось, что Коррина представала мне в двух обличьях – настолько разных, что ассоциировать их с одной и той же молодой женщиной казалось дико. На съезде в штате Нью-Йорк я видел Коррину оживленную, хохочущую, с распущенными по плечам волосами. Здесь, в Виргинии, Коррина маскировалась с изумительным искусством, даже с артистизмом. Ишь, думал я, как выступает – ни дать ни взять особа королевской крови. На лице брезгливое презрение и слой пудры с румянами – ровно того оттенка и той интенсивности, которой добиваются все знатные южанки. Траур она так и не сняла, наоборот, новое черное платье отличалось особой вычурностью, шлейф волочился по земле, а кружевная вуаль, откинутая с лица, доставала до талии. Коррина, вероятно, заметила мое изумление и не удержалась, хихикнула. Правда, уже в следующую секунду она с помощью Эми закрыла вуалью лицо – и спектакль продолжился.

Странно было ехать местностью, которую я изучил в прямом смысле на собственной шкуре в процессе ночной травли и ночных тренировок. Теперь все эти тропы, овраги, холмы и лощины представали мне под новым углом – и в цвете. Березы, самшит, красный дуб распускали друг перед дружкой рыжую и золотую листву. Горы маячили вдали, а в лесу, который подступал к дороге, то и дело попадались вырубки. Минуешь такую – и кущи, что встают за проплешиной, наводят на мысль о тщетности усилий, о невозвратности процветания. Красота не трогала моего сердца, скованного страхом, – я ведь возвращался в край, где господствовало рабство. Каждая деталь пейзажа, узнанная мной, в свою очередь узнавала меня, а узнавши, удерживала на крючке.