Танцующий на воде

Она пошатнулась, рухнула навзничь. Я поспешил опуститься на колени, приподнять ее голову. Стоны продолжались – уже еле слышные. И тут затрубил рожок. Не убирая ладоней из-под затылка Гарриет, я оглянулся. В поле, почти у горизонта, маячили тени приневоленных. Тут-то я и сообразил: Филадельфия осталась далеко позади. Дверь отворилась. Пространство сложилось вдвое, вчетверо, ввосьмеро – как платок, как шаль. Я стал участником легендарной Переправы.

Глава 24

Я очутился в совершенно другом краю. Деревья тут росли мне неведомые, птицы выводили непривычные трели, даже пахло иначе. Однако на дорогу выходить было нельзя – вдруг там патруль Райландовых ищеек? Да и приневоленные, которые, очевидно, явились лес валить, тоже подозрительные типы. Вполне возможно, соблазнятся наградой, обещанной за поимку Гарриет. Несколько минут я стоял в раздумье, вглядывался в горизонт – солнце только-только начало желтить его. Затем подхватил Гарриет, устроил ее хрупкое тело у себя на плече. Присел со своей ношей на корточки, поднял с земли посох и вступил в чащу. Я продвигался, орудуя посохом, шуровал в дебрях подлеска, захваченного агрессивным ежевичником. Лишь расчистив перед собой пару футов, я делал шаг. Примерно через час такого продвижения, прерываемого короткими передышками, я заметил сухую ложбинку – ее удачно маскировал кустарник, но места хватило бы только для одного из нас. Безопасность Гарриет я ставил выше собственной, поэтому в ложбинку отправилась она, все еще пребывавшая в глубоком обмороке. Я же углубился в лес, прикидывая: если меня и поймают, то, по крайней мере, Гарриет не найдут. С наступлением темноты я рассчитывал вернуться к ней; я надеялся также, что к тому времени Гарриет придет в себя.

Я затаился в буераках, благополучно досидел до полудня. А потом раздались шаги и возгласы приневоленных к рубке леса – тех самых, которых я видел на заре. Я замер, я почти врос в землю. Впрочем, после торчания в яме такая неподвижность казалась пустяковым неудобством. Позднее появились двое белых охотников с собаками. Хорошо, что я заранее разбросал вокруг своего укрытия кладбищенскую землю – надежное средство, когда не хочешь быть обнаруженным. Затем прибежала стайка детей – чернокожих и белых, вероятно из ближайшей усадьбы. Мне стало страшновато – не занял ли я их игровое место – воображаемую крепость, например? К счастью, дети промчались мимо. Я еще долго маялся, но стало смеркаться, и я воспрянул духом – длиннейший день был пережит. Ночное светило взошло не только на небосклоне – оно взошло в моем истомившемся сердце.

Я прокрался к ложбине, раздвинул спутанные ветки и увидел, что Гарриет лежит, как я ее оставил – на спине, посох сверху – ни дать ни взять фараон в саркофаге. Робко я потянулся тронуть ее лицо – она ведь мое лицо трогала и при первой встрече, и после. Лоб был холодный, но легкие явно ожили – грудная клетка ходила ходуном. При второй попытке коснуться ее лба Гарриет вдруг распахнула глаза, улыбнулась и произнесла:

– Добрый вечер, друг.

Почти сразу она поднялась, будто и не теряла сознание, а просто вздремнула на полчасика. И мы с нею пошли, держась зарослей, но ориентируясь на раздолбанную дорогу.

– Прости, друг, – шепнула Гарриет. – Думала, сдюжу, не свалюсь, а вот свалилась… Ну, ты понял, как Переправа происходит? Рассказ правдивый – в нем великая сила заключена; когда рассказываешь – само получается. Близкие наши, кого мы любили пуще жизни, да утратили, – они-то и помогают. Надо только вспомнить, какая была любовь и каким горем утрата на плечи легла. От этого будто крылья вырастают. Порой переправишься – и дальше идешь, а бывает иначе – ты сам видел. Сколько раз я в Мэриленд возвращалась – и ничего. Ума не приложу, почему нынче Переправа мне так тяжело далась.

Мы продолжали путь. Впереди открылась вырубка – лагерь приневоленных. В хижине, притулившейся на границе с лесной чащей, слабенько мерцало окошко – не от свечи или лампы шел свет, а, вероятнее всего, от очага.

– Здесь подождем, – сказала Гарриет. – Не иначе у тебя вопросы накопились? После не до них будет, так что задавай – я слушаю.

Мы уселись на пеньки. Я отчаянно унимал дрожь – в лесу было относительно тепло, а вот по вырубке гулял ночной ветер.

Жизнью обитателей лок лесской Улицы правили сказки и легенды. Никто не сомневался в наличии такого явления, как порча, равно как и в умении отдельных сведущих людей эту порчу снимать. А еще мы находились во власти табу. Не закалывай свинью при лунном свете. Слезаешь с койки – либо обе ноги обуй, либо ступай на пол босиком, только ни в коем случае не в одном башмаке. Я в эти приметы не верил. Не отразились на моем скептицизме даже события личного характера – случай с лошадиной поилкой, мое появление у Фины в доме и спасение из Гус-реки. Я полагал, что объяснение в книгах, мною еще не прочтенных. Все в мире объяснимо, рассуждал я, а сам мир, скорее всего, и есть книга. Тем не менее уже после первой Переправы я обнаружил, что мысленно употребляю слова вроде «чудо» и «сверхъестественная сила».