Танцующий на воде

– Ты не знаком с Эйбом, Хайрам, – говорила Гарриет. – Но благодаря свету паромной переправы ты его видишь. Скорблю я, ох как скорблю, что Эйб с нами обратно не пойдет, ведь это от боли за него ступила я на Тайную дорогу свободы.

Свечение в Гарриет, в груди Гарриет, сделалось ярче – луч стал дорожкой, какая пролегает по воде в полнолуние. Но воды уже не было, и доков не было, а все пространство заполняли призраки, танцующие джубу; вероятно, именно такими Гарриет их запомнила. Мы двигались вперед, и стоило нам миновать очередное воспоминание, как оно истаивало, напоследок посветив зеленоватой дымной струйкой.

– Про меня тебе известно, друг, – начала Гарриет. – Я в рабстве рождена. Мне только семь годочков было, когда Броадус, хозяин, отправил меня на болото силки проверять. Я могла без ноги или без руки остаться – там же, на болоте, ядовитых тварей без счету. Но я целехонька воротилась. В девять лет меня в Большой Дом взяли, в горничные. Поначалу не ладилось дело, и хозяйка порола меня всякий день, веревку вчетверо сложит и порет. Я стала думать: не иначе Бог так судил. Верно, я и правда дрянь, не зря ведь меня дрянью называют; верно, не заслуживаю другого обращенья-то.

Говорю тебе: это был ад. Ну а все же не самое дно адово – нет, туда мне угодить не случилось, хвала Господу. Ты догадался, о чем я толкую, так ведь? Я о дороге, по которой наших в безвестность уводили. Откуда ни возврата, ни весточки. Конец дороги этой – Батон-Руж; слыхал небось? Нет? Это в Луизиане, на Миссисипи, южнее Натчеза. Туда меня не занесло, и угрозы даже такой не было. Зато дядя мой, Харк, из страха одного, что продан будет, с семьей разлучен, руку себе отрубил. Показалось ему, что белые уж очень к нему приглядываются. Он и рассудил: калеку продать не получится, не нужен никому калека. Взял топор – да как тяпнет по руке. Сразу половину отсек. Это, говорит, Господу Богу. Лучше, говорит, без руки, чем без семьи.

Но дядя Харк был такой один. Другие шли на Юг, смирные, как овцы, оставляли за собой жен рыдающих, мужей, горем разбитых, детишек осиротевших. А теперь я расскажу про Эйба, про мальчика, которого ты только что видел. Лицо его и сейчас передо мною стоит, этакая скуластенькая мордашка, глаза огромные, удивленные. Эйб хорошим был, почтительным. Поперек старших – ни словечка. Все помалкивал. Матушка его родами померла, отца еще раньше продали. Что там у него на сердце творилось – мы только догадывались, сам-то он ничем горя не выдавал. Любили его наши, оберегать старались. И с расспросами не лезли о житье-бытье. Оно всякому понятно, каково сироте живется.

А вот для белых, особенно для надсмотрщика, который без плетки, должно, и спать не ложился, – для таких Эйб точно заноза был, точно бельмо на глазу. Как он бегал – точно не ребячьи легкие имел, а львиные! Вот бы агент из него получился! Словом, поймать его, чтобы высечь, никто не мог. Помню, Броадус, хозяин, еще только думает о порке, а Эйба уж и след простыл. Ищи-свищи.

Надсмотрщик порой нам приказывал: становитесь цепью, ловите паршивца. Мы, ясное дело, становились, но только для виду. Сердца наши с Эйбом были. Сам знаешь: чернокожий любое неповиновение, пусть даже не свое, а ближнего, за победу считает. Как сейчас вижу: мчится Эйб через поле, точно ветер, колосья перед ним расступаются, за ним смыкаются – шух! Шух! А я про себя думаю и каждый думает: свобода, сама свобода разгулялась средь колосьев! Эйб – он сейчас и от плетки свободен, и разлука на него не давит, потому что не с кем его разлучать, – так мы про него понимали. Эйбу я многим обязана. Если б не он, я бы, может, и не переправляла бы сейчас наших. Потому Эйб мне дал волей подышать.

Гарриет вдруг остановилась. Через некоторое время мы продолжили путь, но уже в молчании. Описанное оживало перед моим взором, сама же Гарриет светилась теперь настолько ярко, что каждая деталь – гребешки волн, дальний берег, края туч над горизонтом – имели фосфоресцирующие зеленые контуры.

– Стою однажды возле магазина, никого не трогаю, – снова заговорила Гарриет. – Вдруг Эйб – что твоя молния. Через скамейку перемахнул, под фургон нырь, с другой стороны выскочил и дальше помчался. А за ним старый Гэллоуэй – хромает, спотыкается, отдувается.

Увидал чернокожего, кричит: «Эй, малый, вон того пострела хватай!» Тот послушался, вдвоем они Эйба в угол загнали. Ха! Это все равно что ветер в угол загнать! Эйб – на четвереньки и между ног у Гэллоуэя прошмыгнул, как лодочка под мостом. Гэллоуэй взбеленился, руки собственные последними словами обругал. Мне бы догадаться – самой стрекача задать. Но я была как зачарованная. Таращилась, будто в цирке. Между тем народ собрался – чернокожие и белое отребье. Гоняют Эйба, а он не дается. Эти умаялись, пыхтят, сквернословят с досады!