Танцующий на воде

– Письмо отправишь завтра утром. Нужно будет выждать, пока оно дойдет, пока дело свое сделает. Мы в путь тронемся через две недели. За ночь доберемся.

Я так и вытаращился на Гарриет.

– За ночь? Не маловато ли времени, чтобы в Мэриленд прибыть?

Она встретила мой взгляд спокойной улыбкой.

– Не получится, – пробормотал я. – В Мэриленд, в этакую даль – и за одну ночь? Нет, не выйдет.

* * *

Впрочем, какие бы сомнения меня ни одолевали, а ровно через две недели, в самый глухой предрассветный час я закрыл за собой дверь дома на Девятой улице, прокрался по сонной Маркет-стрит и явился в доки на реке Делавэр, где ждала Гарриет. Мы двинулись к югу, миновали угольный склад и пирс с паромом, качаемым волнами, на Саут-стрит. Целью нашей были так называемые ветхие пирсы. Они лежали, подобно языкам, на рядах заплесневелых столбцов; они скрипели под осенним ветром, а для полного сходства со старческими щербатыми челюстями между этих столбцов хлюпала и чмокала вода. «Языкам» было не достать до самого края – вдали я различил только гнилушки-клычки.

Октябрьский ветер сделался крепче, расчистил небо. Появились луна и звезды – наши верные помощники, наши ориентиры. Свернулось в рулон покрывало тумана. Гарриет застыла у пирса, устремив взор к противоположному берегу; на самом же деле она смотрела не на район Кэмден, невидимый в ночи; о нет, не на него! В руках ее был верный посох. Постояв так некоторое время, Гарриет вдруг воскликнула:

– За Микайю Блэнда!

И шагнула на пирс, на эту развалину, и пошла уверенно – прямо к воде.

Тот факт, что я последовал за Гарриет, причем не раздумывая, есть свидетельство моей в нее безграничной веры. Она успела стать Паромщицей и в моем личном понимании. Конечно, мне было жутко, но я не сомневался, что пучина водная расступится перед нею, как расступилась перед легендарным иудейским пророком, потому и шел.

– За всех, кто отправился в гавань, откуда нет возврата! – донеслось до моих ушей.

Сырая древесина застонала под ногой почти по-человечьи; впрочем, прогнувшись, доски не раскрошились, и я понял: мой вес они выдержат. Но все же оглянулся. Напрасно: туман взял нас в кольцо, и городских огней позади уже не было видно. Тогда я устремил взор на Гарриет, удалявшуюся мерной, уверенной поступью.

– Мы с тобой все помним, ты и я, – продолжала Гарриет. – Кто забыл – тот раб навеки. Кто забыл – тот помер.

И вдруг она остановилась, я же различил слабое свечение. Первой моей мыслью было – Гарриет зажгла фонарь; я подумал так именно из-за тусклости. Но свет делался интенсивнее и вдобавок имел не желтый, а призрачно-зеленоватый оттенок. Не сразу я понял, что источник света находится не в руке Гарриет, что это она сама мерцает в осеннем мраке.

Она обернулась. Глаза у нее фосфоресцировали – тоже зеленые, нечеловеческие.

– Ничего не забывай, друг. Память есть колесница, и память есть путь, и память есть мост, который выводит из проклятых рабских оков к благословенной свободе.

Лишь теперь я заметил: мы с ней в воде. То есть нет, не совсем. По всем законам природы мы должны были уже утонуть – пирс давно кончился, под нашими ногами не осталось ничего, принадлежащего к материальному миру. Река Делавэр достаточно глубока для пропуска пароходов в филадельфийские порты; между тем я стоял будто в обычной луже, только чуть промочив башмаки.

– Верь в меня, – заговорила Гарриет. – Не тревожься. Это как танец. Внимай музыке, держи ритм, слушай истории – и все будет хорошо. Какие истории? Те, что мы, черные, с детства знаем. О близких наших, в дьявольской утробе сгинувших. Рабством утроба эта зовется. Иного нам не положено, иная судьба не про нас. Не сразу это понимаешь – сызмальства-то для добра каждый открыт, и оно в голове не укладывается, откуда да за что такая доля. Хотя есть такие, которые, не успевши родиться, уж понимают: неправильное в мире делается. Я вот из них, из таких.

Случившееся далее иначе как приобщением Святых Тайн я назвать не могу. Мы с Гарриет оказались как бы нанизанными на длинную цепь. Словами этого не опишешь, вот разве так: цепь была продернута сквозь мою душу, сквозь тот ее потаенный уголок, где теплилась память о тете Эмме, о маме, где дремала великая моя сила. То же самое с Гарриет: и в ее душе был такой уголок, и там сейчас восстали от временного полузабвения все те, кого Гарриет утратила. Увидеть их смог даже я. Призраки, бесплотные, трепетные, они светились, как тогда, на Гус-реке, в день гибели Мэйнарда. Это были не мои призраки, но я тотчас понял все о каждом из них.

Например, я понял все о мальчике лет двенадцати, в фигурку которого сгустился зеленоватый туман. Я уже знал, что имя мальчика Эйб и что его угнали в Натчез и дальше к Югу – иными словами, туда, откуда не возвращаются. И снова я услыхал голос Гарриет, только говорили не уста и звуки доносились не из гортани, а из тайных душевных глубин, где пронизывала ее цепь.