Танцующий на воде

Гэллоуэй уже и сам не рад, что связался. Сам бы готов плюнуть да уйти. Но куда ж там! Люди же смотрят. Куда ты ее денешь, честь-то? Хозяин не справился с рабом, с мальчишкой! Стыд и срам. И вот Гэллоуэй перестал метаться, перестал вопить. С умом к делу подошел. Но Эйб и на этот раз выскользнул. Как глянет на меня. Знаешь, Хайрам, я ведь совсем малявкой была. Не понимала толком, что это такое – рабство. Конечно, и мне хотелось на себя работать, монетку получать и чтоб не пороли. Мелкие хотенья, детские. Религии я не имела, веры не имела, но тут вся душа моя перевернулась, будто Святой Дух сошел.

Смотрю, Эйб прямо на меня бежит. Гэллоуэй заорал, ко мне обращаясь: «Держи его, хватай!» Он всем эти слова кричал. А я не могла хватать. И не стала бы, ни за что не стала. Тоже нашел надсмотрщика! Да и любой надсмотрщик, если есть у него хоть капля мозгов, не связался бы с Эйбом. Он, Эйб, от меня метнулся, крутнулся – и снова ко мне. Тогда Гэллоуэй как схватит гирю – тяжеленную – да как швырнет Эйбу вслед. Не знаю, чем он думал. У Эйба глаза на затылке, как у кролика. Что до девчонки Гарриет, ей такого дара Господь не отмерил.

Теперь уже Гарриет лучилась, будто двадцать фонарей, причем не зеленоватым, а чистейшим белым светом. Вода исчезла. Я не чуял собственных ног да и остального. Сам сделался вроде призрака, летящего на голос другой призрачной субстанции.

Гиря просвистела мимо Эйбова уха и угодила мне в голову. Череп раскроила. Черная ночь Господня обрушилась, спрятала меня.

Я очнулась, да только не в Дорчестере. Эйб все бегал, за ним гонялись. Поджигали деревья, которых он касался, – лес пылал, лес дотла сгорел, земля пеплом покрылась. И тут ветер как налетит, пепел этот как подхватит – и встали из пепла чернокожие – на каждом одежа синего цвета и винтовка на ремне. И я с ними в одном строю стояла. Сколько их было! Не счесть, Хайрам, не счесть, говорю тебе! Целое воинство! А в глазах-то словно летопись страданий наших, только не буквами написана, а картинками. И я всю ее разом прочла. Все унижения до единого как свои прочувствовала. А еще вот что я тебе скажу: воины были на одно лицо. На Эйбово лицо, Хайрам.

А стояла я на горе, на высоченной горе, с утеса вниз глядела. Внизу – земля наша закабаленная. Хлопчатник, который из тела черного растет, кровью вместо воды питается. Воины – те кругом меня были, плечом к плечу; вдруг как запоют они, тысячи Эйбов, как грянут! Только не слова звучали в той песне, а боль вековая. Знак я подала – и обрушилось наше войско прямо на долины, грехом напитанные, и клич наш боевой был мощнее гула, когда река из ущелья на простор вырывается.

Тут я глаза открыла. Смотрю: мама надо мною плачет. Оказывается, я несколько месяцев без сознания валялась. Все думали, конец мне. А вышло – нет, не конец, а начало. Второе рождение. Целый год еще понадобился, чтобы руки-ноги у меня снова заработали. И молчала я. За недели, за месяцы – ни словечка. Но слова-то были. Голову от них распирало, от слов. От каких, спросишь? Ладно, скажу. «Не вечно нам бегать да прятаться, победа за нами будет, да не случайная, а тогда, когда сами решим. Ринемся на эту страну, отомстим за всех, которые сгинули, от которых имечка даже не осталось. Гнев обрушим на проклятый Натчез. Испепелим Батон-Руж!»

Свечение в Гарриет начало меркнуть – постепенно, так же, как и нарастало. Мое тело заново обретало чувствительность. Первым включилось сердце, затем, движимые его барабанным ритмом, заработали легкие. В следующее мгновение кровь прилила к ладоням и ступням. Я, живой, теплый, в сухих башмаках, стоял на твердой почве.

– Эйб, юный Эйб! Я тебя помню. В жизни моей еще не было Тайной дороги, я не умела переправлять, не дружила с агентами, не спасала сирот, не встретила и тем паче не утратила Микайю Блэнда – ты же, Эйб, дал мне, затюканной, несмышленой девчонке, истинной свободы понюхать. На секунду этот дух до меня донесся – а хватило. Я слыхала, тебя в конце концов поймали, Эйб, поймали возле Хэмптонз-Марк, у речки Элиас-Крик. Загнали тебя, и ты выдохся – да только загоняли-то, травили-то всем городишкой, чтоб ему сгинуть. Так вот я не верю. Не из таковских ты, Эйб. Скорей бы, как волчонок, ногу себе отгрыз, а в кандалах не остался бы.

Свет, исходивший от Гарриет, умалился до слабого, едва заметного зеленоватого мерцания. Глазам уже не было больно, и я стал озираться. Доки, река, ветхие пирсы – куда что делось? Я поднял взгляд – тучи тоже исчезли. Небо очистилось, ярко горела Полярная звезда. Мы с Гарриет находились на сжатом поле, неподалеку щетинился лес, а само поле простиралось по пологому склону холма. Не без опаски я оглянулся. Раз мы из лесу пришли, значит, должна белеть под звездами тропа? Как бы не так. Ничего не белеет, сомкнута стена иссиня-черных деревьев. Гарриет застонала. Я бросился к ней, тяжко опершейся на посох, и уловил два слова, произнесенные дрожащим голосом:

– Конь… седло…