Танец любви

Но каково же было удивление, когда в перерыве, высыпав шумной ватагой в коридор, суворовцы увидели обидчика и обиженного вместе. Шестопал и Лошкарев что-то живо обсуждали и смеялись — какие там враги! Ребята даже ахнули от обиды: было подорвано нарастающее чувство борьбы, которое ожидалось и к которому влекло их в эти часы…

Самоподготовка потеряла свое значение. Как же так? Да ведь Шестопал наверняка не терпит Лошкарева! И наверняка хочет от него отделаться… А Лошкарев, как добрая лошадка, развесил уши, неспособный понять такой простой истины… Может, Лошкарев просто боится ротного и подхалимничает? Нет, только не это…

В классе царила полная неразбериха. Понять и разобраться в такой ситуации было непросто, и потому в споре преобладали эмоции: надо Лошкареву на ротного открыть глаза…

Саня Вербицкий прыгнул на табурет и закричал:

— Господа кадеты, минутку… Я вижу, мы подзапутались. Давайте послушаем тех, у кого есть свое мнение. Итак, Серега Карсавин, твое слово.

Польстило ли это Сереге, но он кокетливо встал и почесал затылок.

— Господа, — сказал он с серьезной миной. — Наш ротный не настолько дурак, чтобы выживать Лошкарева так примитивно.

— Слово Глебу… — объявил Вербицкий, выкинув руку в сторону Сухомлинова.

— Здесь, братва, все сложнее, — опершись на стол, нахмурился вице-сержант. — Мы все делим на белое и черное, это доставляет нам удовольствие. Мы не признаем смешанных тонов. А отношения чаще всего строятся на смешанных тонах. Я ничего не вижу в том обидного, если майор Шестопал поймет Лошкарева. И наоборот…

На Глеба посмотрели немного разочарованно. В его словах сквозила та правда, о которой все знали, но которую многим не хотелось признавать: в ребятах жила еще потребность конфликта — а его, пожалуй, уже не было… Сухомлинов остудил порывистых, особенно крикливых вроде Пашки Скобелева, которым только бы побузить…

День заканчивался не столь бурно, как ожидалось. После самоподготовки наступало личное время, и суворовцы разбегались кто куда: кто звонить «подругам», кто в читальный зал. Но большинство скучало и терлось в роте. Так незаметно приходила пора вечерней прогулки и поверки, ничем на отличавшихся от других прогулок и поверок… Все в этом мире повторялось изо дня в день.

И все же… На тумбочке дневального по роте прапорщик Соловьев узрел тетрадный листок.

Это было якобы начало письма в редакцию окружной газеты:

«Суворовцы не любят своего прапорщика и зовут его Соловей — птица нелетная. Прапорщик не любит своих суворовцев. У него нет доброго, отзывчивого сердца, потому-то он и получает истинное удовольствие, если кого-то прихватит…»

Письмо кончалось вполне традиционно:

«Мы хотим спросить редакцию, может ли такой прапорщик быть старшиной роты, если в роте его все ненавидят?»

Прапорщик Соловьев, прикусив губы, медленно читал «письмо в редакцию», стараясь узнать почерк писавшего… Для него это не было новостью: раз в году он обязательно получал от суворовцев «подметные письма». Говорят, что это передавалось от старшей роты к младшей, как эстафета…

38

Майор Лошкарев стоял немного поодаль и, наблюдая, улыбался. Вице-сержант Сухомлинов из всех сил пытался доказать ротному, что задержался в городе не по своей вине… Но поскольку рота ушла в баню и Глеб опоздал, майор Шестопал даже не пытался вникнуть в суть его оправданий.

— Опять воду мутишь, Сухомлинов, — сердился ротный. — Каких еще девиц ты там защищал?

— Да не девиц, товарищ майор, девушку. Вот если бы к вашей дочери пристали хулиганы, а я их отогнал, вы что меня наказали бы?

— Ты мне, Сухомлинов, на отцовские чувства не дави!

— Есть, товарищ майор… А вдруг это и вправду была ваша дочь?

Майор Шестопал задохнулся от наглости суворовца и в нарастающем гневе гаркнул:

— В баню!

Впрочем, Сухомлинов опоздал не намного: как всегда, с баней была уйма всяких проволочек, и ребята, раздевшись и развесив форму, только что вошли в зал для мытья. Сразу ударил в нос парной воздух.

Сухомлинов отвык от банного шума — как-то все удавалось ходить со спортсменами в душ. Пацаны мылись весело, озорно — обливались из шаек, с воплями терли побелевшие за зиму спины, в невинной забаве со смехом хватали неосторожных за срамные места…

Сухомлинов приглядывался — и словно впервые видел своих ребят. Нет, это были те же самые ребята, хотя вроде и не те: конечно, выросли, плечистее стали, грубее телами, у многих на плечах и спине — красные угри…

Глеб поражался таким быстрым переменам в его товарищах: детское, юношеское уступало взрослению. И было даже как-то жалко тех пухлых, нежных и розоватых пацанов, которые по-мальчишечьи бесстыдно когда-то голыми бегали по предбаннику, вызывая неодобрение банщиков.