Таксидермист

– Я не смог, – признался Цинек. – Дело даже не в моих стариках или в Этой Стране. Я просто не смог. Слишком уж далеко. Я вдруг понял, что даже звезды будут другие. Не могу. Это ненормально. Человек не может жить вне своей планеты. Прости меня… Я не могу. Ведь тут останется все… Каждый камень…

Седлярский еще долго не мог избавиться от возникавшего перед глазами образа плачущего взрослого мужчины в костюме и галстуке.

Но отступать он не собирался.

Начали отсчитывать его группу.

Когда Петра хлопнули по плечу пятым в очереди, он увидел того солдата.

Парень выглядел кошмарно. В форме с угловатым шведским камуфляжем, весь в слезах, с покрасневшим лицом, он вышел пошатываясь откуда-то изнутри зала прилетов и попытался поймать проходившую девушку. Та вскрикнула и отскочила назад, в толпу. Швед схватил Седлярского за рубашку. Кто-то закричал, началась суматоха.

– Stick! Dom ljuger! Dom dődar oss! – прохрипел солдат, отчаянно тряся Петра, будто пытаясь вбить ему что-то в голову. У шведа из уголка рта стекала струйка пенящейся слюны.

«Господи, да он сумасшедший», – подумал Петр и схватил солдата за запястье, но тот держал его как в тисках.

– Fly! Dom kommer att dőda oss! – отчаянно крикнул солдат. У него были страшные расширенные глаза и бессмысленный, будто у наркомана, взгляд.

Седлярский почувствовал, как его хватает множество рук, кто-то из солдат замахнулся автоматом и ударил безумца прикладом в висок. Тот скрылся в толпе, будто утонув в ней среди оливково-зеленого камуфляжа. Раздался неприятный, бьющий по нервам звук парализатора, а за ним крик. Внезапно группа мечущихся по бетону людей взорвалась коротким отчаянным воплем, и все отскочили назад. Солдат сумел выхватить у кого-то из кобуры пистолет. Эмигранты в страхе замерли. Швед несколько мгновений сидел с оружием в руке, затем сунул дуло себе под подбородок и нажал на спуск. Грохот рассек воздух подобно бичу. Солдат подпрыгнул и безвольно, будто мешок, повалился навзничь, а полсекунды спустя на потрясенную толпу обрушился дождь из крови и похожих на недожаренную яичницу ошметков мозга.

Седлярский стоял онемев от ужаса.

– Господи, – прошептал он, сглатывая слюну.

Он прошел в двери, глядя на неподвижное тело на полу. Одна нога все еще слегка подрагивала.

«И этот тоже свихнулся, – подумал он. – Хватит с меня чокнутых».

Петр вошел в бокс. Из небольших дверец выехал саркофаг, завлекательно раскрыв перед ним скользкое, похожее на утробу нутро, покрытое слизью и неким подобием ткани. От него слегка воняло ацетоном.

– Прощайте, – сказал Седлярский, расстегивая рубашку. – Farewell, Земля.

* * *

Гуннар

В тот день с самого утра свихнулся Олле. Без какого-либо предупреждения, внезапно, что больше всего пугало. Ладно, пусть он покупал у поляков нелегальную водку, а лейтенант Кирстен убеждала его, что это та еще дрянь, от которой можно даже коньки отбросить. Мол, в ней всякие примеси, сивушные масла и метанол, и она еще более ядовита, чем обычный алкоголь.

Проклятье.

Пусть бы даже Люнгберг ослеп, пусть бы проблевался и мучился животом – можно было бы поверить, что дело в водке. Но он попросту свихнулся.

Но сперва исчез с кордона. Ладно, и такое бывало. Все знали, что он любит свернуть косяк и забирается в разные закоулки. Но полчаса спустя он появился полностью невменяемым, что-то бормоча и пуская слюни, а потом набросился на эмигрантов, кричал, вцепился в них, словно горилла.

Гуннар бросился к нему, заблокировав руку, но Олле развернулся и издал ужасающий вопль, которого не могла бы породить человеческая глотка – не то визг свиньи, не то дикий крик, от которого все еще бежали мурашки по спине. Олле схватил Гуннара за китель и с размаху отшвырнул его к ограждению, будто соломенное чучело.

Люнгбергу подсекли ноги, Карл прыгнул ему на затылок, наложил сзади на шею дубинку и пытался удержаться на спине товарища, будто объезжающий быка ковбой. Двое тянули Олле за руку, пытаясь застегнуть наручники. Кирстен всадила ему в бедро ампулу, но Люнгберг все равно расшвыривал их, будто медведь, издавая дикий рев. Лишь через несколько минут обмяк и успокоился.

Прекрасный день, ничего не скажешь.

К тому же с неба лилась нечеловеческая, тропическая жара, но Солнце, по крайней мере, сияло на своем месте.

А может, Люнгберг просто перегрелся?

Потом были нескончаемые часы, сочившиеся на жаре будто гной из раны. Кордон, треск раций и бесконечный поток эмигрантов. Крики протестующих и тянущаяся до самого горизонта процессия угрюмых беженцев с вещами.

Отсчитать десятерых, проверить, соответствует ли правилам их багаж, пропустить через рамку анализатора.

Закрыть двери, открыть… И так по кругу.

Через пару часов человек превращается в автомат.

Еще четыре месяца.

Четыре месяца – и он сам встанет в эту очередь. Но прежде встретится с этой сукой Кирстен, госпожой лейтенант, один на один.

Где-нибудь в темном переулке.

Лучше всего здесь. Все равно свалят на поляков.

Десять человек, багаж, дверь, рамка…

Четыре месяца…

Если до этого не взорвется Солнце.