Таксидермист

Петр Седлярский сидел на кровати в последний раз в жизни, глядя на свою ненавистную темную комнату, которая этим утром выглядела еще хуже обычного. Каждая мелочь была на своем месте, будто творение извращенного дизайнера, пожелавшего создать синтез польских трущоб. Творец позаботился о желтых потеках и грибке на потолке, треснувшем стекле, многонедельных слоях пыли и жирной грязи, отслаивающейся масляной краске, даже о свисавшей с потолка на древнем проводе лампочке и груде тарелок с засохшими остатками еды. С обязательного датчика дыма свисал презерватив, тщательно натянутый на щели анализатора будто некий омерзительный увядший плод. Квартира идеально соответствовала дому, а тот – окружавшим его улицам. Совершенная гармония.

Причина первая: эта квартира, этот дом, этот город.

Петр специально три недели не занимался уборкой – с того дня, когда принял решение. Ему не хотелось иметь никаких хороших воспоминаний, даже в виде приведенной в относительный порядок комнаты. Каждое утро, открывая глаза в отвратительном вонючем логове, он проверял, светит ли Солнце как обычно или уже распухло в огромный оранжевый пузырь, толкающий в сторону Земли цунами адской плазмы, которая за долю секунды выжжет всем глаза и испарит кровь в жилах. Ему не хотелось задумываться, тосковать и множить сомнения. Он принял решение.

Это был не его дом. Его дом выглядел совершенно иначе, но с ним покончили кадастровый налог и Закон об уравнивании шансов и предотвращении социального неравенства. Петр был мужчиной, разведенным, не имел родственников, а прежде всего, не имел детей. Ему полагалась холостяцкая квартирка с выходящим во двор-колодец окном и жирным пятном на потолке.

В то последнее утро он не нуждался также ни в чем, что там находилось.

– Только то, что вы любите, – сказали младенцы. – Только то, что имеет для вас сентиментальную ценность. Не берите денег, не берите предметы обихода и одежду. Только то, что дорого вам как память. Все остальное вы можете получить заново. Что бы вам ни потребовалось.

Новая жизнь, Новая Земля – новые вещи. Вполне справедливо.

Петр отбирал эти вещи уже три недели. Он брал их в руки и пытался вызвать воспоминания, которые стоили бы того, чтобы взять их с собой под чужое синее небо, на Новую Землю. Девственную, не тронутую ногой человека, свежую и пахнущую, будто только что вынутую из упаковки. Он вертел их в руках и клал на пол. Собственно, он не нашел ничего такого, что не мог бы заменить чем-то другим.

Что ему брать с собой? Кроме фотографий тех, кого он когда-то любил? Каждая из них стала теперь памятью об измене, неверности, безразличии или неожиданной смерти. Он взял курительную трубку, зная, что там уже растут земные растения, которые цветут и размножаются под защитными куполами, чтобы не повредить местной экосистеме, – все, которые могли бы понадобиться и которые нельзя было заменить местными, в том числе табак, кока, хмель или пейотль. Пришельцам было все равно. Они не понимали человеческих табу и не собирались в это лезть. С их точки зрения, каждый сам должен был решать, как поступать. Заболеешь? Вылечишься. Отравишься, упьешься или обдолбаешься? Ничего не поделаешь.

Это была еще одна причина, по которой он не колебался.

Причина вторая: виргинский табак и виски.

Прощайте, безжалостные запреты и здоровый образ жизни. Как только он покинет транспортный контейнер, еще до того, как отлить, до того, как купить карабин и отправиться в глубь леса искать счастья, истоки рек или открывать Эльдорадо, он прежде всего возьмет из раздатчика большую гаванскую сигару и пойдет через город, с наслаждением выпуская большие клубы дыма.

Прощайте, бьющие тревогу врачи, истерики и «стили жизни».

Вот только пока что полагающаяся ему емкость для багажа (не длиннее метра, не выше и не шире сорока сантиметров) – в данном случае старый армейский рюкзак, с которым он когда-то преодолел Анды, взбирался на водопад Кириньяга и который выбрал для своей эмиграции, – лежала у его ног почти пустая и обмякшая, будто засохший инжир.

* * *

Петр сидел над рюкзаком, чувствуя, будто его желудок заполняется расплавленным свинцом. Reisefieber. Лихорадка путешественника. Сочетание страха, надежды и безудержного ужаса перед неведомым. Обычные человеческие опасения перед последствиями окончательных решений.

Из Англии он мог вернуться.

Сперва ему казалось, будто если он и не угадал идеально, то по крайней мере все было значительно лучше. Куда более красивые города и доброжелательные люди, менее, как он считал, хищное государство. Миллиарды бессмысленных препятствий родом из Этой Страны там попросту не существовали. Англия была к нему дружелюбна.

А потом он привык, перестал восторгаться и начал смотреть. Увидел полные ненависти граффити на белоснежных стенах, группки все более странных и все более агрессивных эмигрантов, которых касались особые законы. Он сам был эмигрантом, но приехал в гости и намеревался стать англичанином. Те же вели себя как оккупанты.