Таксидермист

– Слушай! – прошептал он. – Когда ты вышел, тот мужик, тот самый, с телевидения… Чего таращишься? Официантка пришла принять заказ. Ну и тот ей говорит, что хочет свою жену с грибами мунь. А его приятель говорит, что хочет сердце бывшего председателя в устричном соусе, представляешь? Я подумал, будто это они так шутят. Но за вон тем столиком – какие-то политики. Я узнаю` рожи по крайней мере двоих. Один, представляешь, хотел депутата Цимчака под кисло-сладким соусом, а второй – министра финансов с хрустящей корочкой. Что это вообще за хрень? Тут где-то скрытая камера?

Рафал наклонился к Войтеку и усмехнулся.

– Именно в том и фишка. У китайцев все носит мистический характер. Равновесие. Инь и янь, и все такое. Так что это своего рода китайская терапия. Можешь символически сожрать собственные проблемы. Если тебе что-то досаждает – ты это просто съедаешь – и дело с концом. Вон те каракули там на стене означают: «Приготовим всё!» Всё, понимаешь? Хоть рецессию, хоть депутата, хоть тещу. Это самое модное заведение в городе. Тут едят настоящие шишки! Ну как? Скушаем Графа?

Войтек рассмеялся:

– Почему бы и нет? Графа Капустника с капустой по-пекински?

В конце концов они заказали Графа по-сычуаньски и ребрышки Графа в чесночном соусе. Войтек попросил добавить приправы, заявив, что без дополнительных соусов этот мерзавец ему просто в горло не полезет.

Эксцентричная терапия, похоже, все же подействовала. Может, виной тому была попросту еда, действительно прекрасно приготовленная. С каждым куском Войтек чувствовал, что ему становится легче на душе. Ощущение затравленности и кошмарный страх перед шантажом начали уступать простому наслаждению, получаемому посредством вкусовых сосочков. Войтеку это настолько помогло, что он заказал еще печень Графа в устричном соусе.

И тут едва не подавился. Закашлявшись, выплюнул на тарелку перстень. Единственный в своем роде, исключительный и неповторимый перстень Графа, который ни с чем нельзя было спутать, точно так же, как разведчик в тылу врага не спутал бы ни с чем эмблему СС.

Если бы во рту у него оказалось что-нибудь другое, скажем, часы или запонка, он сразу же счел бы это изощренной шуткой друга. Но этот перстень Граф никогда не снимал. Он спал с ним и мылся под душем. Украсть у него перстень было попросту невозможно.

К тому же Рафал был худшим в мире актером.

Тем временем тот сидел белый как мел, глядя на перстень с не меньшим ошеломлением, чем Войтек. Он перестал есть и с усилием выплюнул в салфетку то, что было у него во рту. Оба взглянули на сидевшего у стены китайца, но лицо старика оставалось неподвижным и лишенным всяческого выражения будто маска.

За занавеской из бус двое поваров рубили тесаками солидных размеров мясную тушу.

Партнеры молчали.

После долгой паузы Рафал снова посмотрел Войтеку в глаза и повернул к себе поднос, беря палочки.

– Неплохо.

Войтек ухватил небольшой кусочек печени Графа в устричном соусе и тоже положил в рот.

– Остыло.

– Месть лучше всего на вкус, когда ее подают холодной. Не знал?

Farewell Blues [11]

Петр

Когда в последнее утро он открыл глаза, Солнце все еще светило. Это он проверил в первую очередь. Оно не могло добраться до его окна, выходившего в мерзкий, будто больной зуб, двор-колодец, однако небольшой квадрат неба наверху оставался голубым, утро обещало быть жарким, но, похоже, это была нормальная жара – обычный жаркий день исключительно солнечного лета. Во всяком случае, Солнце находилось на своем месте и пока не взорвалось.

Проверка поведения Солнца вошла у всех в привычку. Чем бы люди ни занимались, они то и дело машинально бросали взгляд вверх, хотели убедиться, что раскаленный желтый шар находится на своем месте. Почти каждый носил с собой закопченное стеклышко, кусок черной фотопленки или извлеченную из корпуса дискету. Картонные одноразовые очки с блестящими черными заслонками, обычно продававшиеся по случаю затмения, теперь расходились как горячие пирожки, так же как и маски для сварщиков. Взгляд на Солнце успокаивал и придавал сил, чтобы прожить очередной день в Этой Стране.

Так было с того дня, когда заговорили младенцы.

Все, даже новорожденные. Некоторым в тот день исполнилась всего пара часов от роду, другим – несколько месяцев – в любом случае слишком мало, чтобы издавать сколько-нибудь членораздельные звуки. Они заговорили одновременно – в больницах, колясках и кроватках – страшными визгливыми голосами, издаваемыми мягкими недоразвитыми гортанями и несформировавшимися до конца голосовыми связками.

– Мы заберем вас отсюда, – сказали младенцы ошеломленным родителям, бабушкам и теткам. – Мы прибыли, чтобы дать вам новый мир. Уезжайте. Солнце взорвется.

С последней фразой проблем было больше всего. Младенцы говорили очень неразборчиво. Одни услышали «Солнце взорвется», а другие – что-то иное. Некоторые утверждали, что в их словах вообще не было ничего серьезного.