Таксидермист

Сперва он видел ее только во снах. Уже много лет. Чаще всего за несколько дней до казни. Девушку с по-рыбьи белой кожей и кудрявыми волосами, одетую лишь во фригийский чепец и драную юбку, со смехом танцевавшую на эшафоте. Пока однажды наконец не встретил ее.

Это было еще до революции. Тогда он убивал воров, убийц, разбойников. Топор, кол, петля – старые добрые методы. И у него был дар. Он видел преступления во сне, а иногда наяву. Приходя ночью в обществе префекта и двоих охранников в камеру, он молча смотрел узнику в глаза. Помнил доносившийся откуда-то запах яблок, который не чувствовал больше никто, заглушавший вонь тюремной затхлости, плесени, испражнений и гнилой соломы. А потом перед ним возникали образы. Полные ужаса глаза, разинутый в немом крике рот, развевающиеся юбки и сверкающие пятки женщины, убегающей сквозь заросли лишенных листьев кустов. Заполненный кровью таз в мерцающем свете коптилки или парикмахерская бритва в его собственных окровавленных пальцах. Он чувствовал то же, что и они, – их гнев, ярость, жажду и похоть, пылавшие в нем подобно пламени. Он убивал вместе с ними.

А иногда он знал, что все было совершенно иначе. Он ощущал запах их мелочной подлости, трусости и коварства, но не видел ни убийства, ни чего-либо еще, за что им предстояло лишиться головы. Тогда он поворачивался и уходил, а выйдя, говорил префекту: «В нем нет той вины. Он мне не принадлежит. Сами его казните». И тогда мудрый судья Фульке выносил оправдательный приговор. Палач приходил в себя и еще несколько дней чувствовал жуткий привкус прикосновения к чужой душе – кислый, вонючий и отвратительный, будто старый рассол.

Зато Корвиньяк славился самым справедливым судом в окрестностях.

А потом рухнула Бастилия. Год спустя вышел декрет Конституционного Собрания, и Дурвиль построил свою собственную «национальную бритву», одну из лучших в стране. Складную, большую, сделанную из лучшей древесины, покрашенную в красный цвет и покрытую воском. С лезвием, за которым он поехал аж в Каркассон.

Девушку поймали с поличным. Обычная продажная бродяжка. Какой-то торговец подвез ее в своей повозке и за полсолида совокупился с ней в лесу на кипах шелка, а она потом всадила ему складной испанский нож в брюхо и забрала восемь ливров серебром и медью, которые были у него при себе. И еще она забрала его ногу, которую зажарила на костре.

– Я была голодна, – смеясь, сообщила она судье. – А ему она все равно уже не требовалась.

Кто-то ошеломленно спросил, почему она не убила и не съела хотя бы лошадь, на что она ответила, что ей стало жаль бедное животное.

Собственно, Дурвиль сам не знал, зачем пошел к ней в камеру. Все было ясно. И все же ему хотелось понять. Он пошел один – и, остолбенев, увидел перед собой девушку из своих снов. А она, увидев его, сбросила драную рубашку и привлекла к себе.

Он овладел ею в подвале, на куче гнилой соломы, среди бегающих во мраке крыс и звуков капающей с потолка воды. В свете мерцающего в зарешеченной нише пламени сальной плошки. Среди тошнотворного запаха яблок. И все время смотрел ей в глаза.

Луазетта…

Он увидел, что хотел, и понял. Он убивал вместе с ней. Смотрел в гаснущие, полные ужаса глаза мужчин, женщин и детей. Стариков, девушек и священников. Он видел брызги крови и пламя пожаров, но не чувствовал ничего, кроме дико пылающей жизни. Никакого лицемерия или корысти, никакой трусости или лжи. Подобно волчице, она руководствовалась лишь прихотью и инстинктом. Если ей чего-то хотелось, она это забирала. Когда у нее возникало желание, она раздвигала ноги. Когда была голодна – ела. Чью-нибудь курицу, корову или ребенка. Если кто-то вставал на ее пути, она вынимала из-за пазухи свой испанский нож и убивала. Быстро и жестоко. Как змея.

Она раздирала ему спину поломанными ногтями, яростно двигая бедрами, и стонала прямо в ухо: «Я голодна! Голодна!»

И все это время в ней пылало яркое и гудящее пламя жизни.

Он погасил это пламя на следующий день, на восходе солнца, опустив на стройную шею девушки весившее полцентнера лезвие. Когда ее голова уже лежала на подпорке, он увидел, как она сладострастно вывалила перед ним язык.

А потом он уже не мог от нее освободиться. Сперва она появлялась только в снах. Потом уже всегда, как только он закрывал глаза. Он видел ее так, будто кто-то нарисовал изнутри на его веках ее миниатюрные изображения. Он видел ее каждый раз, когда приближался к своей машине. Она была там. Сидела в окрашенной, покрытой воском древесине, в стальном лезвии. Касаясь колонн, Дурвиль ощущал, будто проводит пальцами по ее шелковистому бедру.

Когда у него не было работы, он чувствовал себя все хуже, будто больной. Она появлялась каждую ночь и кричала: «Я голодна!» Танцевала перед ним, доводя до безумия. Лишь напившись крови, подпускала его к себе.

Только один раз.