Таксидермист

– С девяносто третьего года вы казните людей по распоряжению революционных судов. Вы находите их всех виновными? Я врач, философ. Естествоиспытатель. Мне непонятно то, что творится. К чему эта резня?

– Задавайте вопросы прокурору Саррату.

– Я как-то не спешу встретиться с вами в деловой обстановке. Мы беседуем с глазу на глаз, мэтр. Я поддерживаю революцию, ибо она должна была стать правлением разума. Свобода, равенство, братство… А то, что творится сейчас, больше напоминает мне инквизицию. Едва приехал этот Саррат, из ящиков префектуры сразу же выгребли доносы. Соседка пишет на соседку, поскольку ее муж положил на ту глаз. Должник на кредитора. Брат на брата, из-за того, что он второй в очереди на наследство. Баба на молодую вдову, потому что ей завидно. А вам придется их казнить. У вас репутация справедливого человека, к тому же каким-то сверхъестественным образом распознающего истину. Что вы станете делать?

– Я палач, а не судья, доктор. Нет смысла искать у меня справедливости или милосердия. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы пойти спать. Мне еще нужно поговорить с плотником…

– Умоляю, посидите еще. Я неудачно начал разговор. Вы ведь считаете меня провокатором? Да сядьте же! Мэтр, послушайте меня. Вы слыхали о Звере из Шаверона?

– Слышал, и что с того? Кто о нем не слышал?

– Он один из тех двенадцати. И именно благодаря мне его схватили. Если кто и заслужил встречи с вами, то именно он. Я хочу, чтобы вы его увидели. Но сперва прошу поехать завтра вместе со мной в его замок.

– А это еще зачем?

– Взгляните на то, что я там нашел. Помогите мне понять.

– Что вы хотите понять?

– Природу зла.

– Люди злы по своей природе, доктор. Мне незачем осматривать замок какого-то сумасшедшего барона, чтобы это знать. Ничего в них нет, кроме желания получить удовольствие. Ничего, кроме инстинкта. Они любят детей, поскольку любят собственные к ним чувства. Свою собственность. Когда они оплакивают чью-то смерть, то оплакивают только себя. Люди – единственные животные, способные на бескорыстную подлость, каковую они объясняют некими высшими целями. Вы спрашиваете меня, как так получается, что один, по вашему мнению, заслуживает смерти, а я казню двенадцать? А я вам отвечу, что никто из них не заслуживает того, чтобы жить. Этот ваш барон убивал девок ради забавы, но остальные наверняка поступили бы так же, если бы придумали в достаточной степени подходящую причину. Ему по крайней мере хватало смелости заниматься этим из прихоти. Вы сами говорили, что на них донесли близкие. Соседи, родственники. По сути, они их убили. Из мести, зависти или жадности. А чем от этого Зверя отличается хотя бы прокурор Саррат? Они просто убивают моими руками – вот и вся разница. Впрочем, я наверняка убил больше людей, чем он. И никто не назовет меня зверем. Почему? Потому, что я делаю это на рыночной площади и предварительно подписываю какие-то бумаги? Отменный паштет, доктор. Почему вы не едите?

– Вы не верите в прогресс?

– Опасный вопрос, доктор. Но на самом деле я убиваю вполне прогрессивно. Мою машину изобрел гуманист. Врач, который хотел, чтобы казни были гуманными и быстрыми. Впрочем, он верно поступил, поскольку пару лет назад его объявили английским шпионом и он сам испытал ее на себе. Но если бы не доктор Гильотен, я казнил бы топором. Немцы по-прежнему так поступают, и тоже неплохо выходит.

– И тем не менее это прогресс. Одно мгновение – и…

– Головы какое-то время живут в корзине, доктор.

– Я вам не верю. Доктор Вильер доказал…

– Они грызут корзины, и в конце концов те приходится выбрасывать. Это все, что я могу вам сказать.

– Чушь. Рассечение спинного мозга…

– И тем не менее. Грызут.

Доктор Лакруа с сомнением покачал головой и выпил вина. Придвинув к себе подсвечник, Дурвиль закурил сигару.

– И все же прошу вас о помощи. Это не отнимет много времени. Поедемте со мной в замок. Мне нужно кое о чем вас спросить. Я действительно прошу вас оказать мне эту честь.

– Хорошо.

– Значит, завтра на рассвете? Я приведу лошадей.

* * *

Дурвиль еще долго сидел один в корчме «Под танцующим каплуном», глядя, как пламя свечи отражается в зеленоватом толстом стекле бокала. За соседними столами сидели крестьяне, торговцы и горожане. Раскрасневшиеся налитые рожи, широкие носы картошкой, маленькие свиные глазки. Люди… Они радовались предстоящей казни. Как и везде. Какая-то толстая баба в расшнурованной рубашке орала во все горло, как та «блудница и потаскуха Канарден обмочится при одном только виде эшафота». Он смотрел на щербатые пеньки зубов, язвы и прыщи на грязной коже, слушал оглушительный хохот и унылые шутки. Он видел, как они грызут лук, как раздирают курицу, как красное вино течет по подбородкам. Совсем как кровь. Такие же по-лягушачьи полуоткрытые рты, такие же пустые закатившиеся глаза под полуприкрытыми веками. Будто у жертв Луазетты.

Будто головы, которые живут в корзине.

Ему незачем было идти наверх. Там его могло встретить лишь полное презрения и боли молчание в тишине душной комнатки. И потому он сидел один.

Как и всю жизнь. Он тосковал по Луазетте.