Таксидермист

Подняв воротник плаща, он отправился в мэрию. Вокруг повозок на Лазурной площади, несмотря на дождь, уже собрались несколько зевак, пытаясь дотронуться до мокрой ткани, под которой спала Луазетта. Ротмистр выставил пикет из четверых часовых с мушкетами. Неподалеку плотники разгружали доски и балки для постройки эшафота, который давно уже должен был тут стоять. Любительщина. Провинциальная дыра. Достав тонкую сигару, Дурвиль откусил кончик и брезгливо выплюнул его на мокрую мостовую.

В толпе он вдруг увидел ее – или ему просто так показалось? Промокшие вьющиеся кудри, дикий взгляд из-под фригийского чепца. Его возлюбленная…

Нет. Всего лишь какая-то обычная девка.

Префект был невысок и тучен. Он то и дело почесывал голову под свалявшимся париком и потирал пухлые ладони, будто на морозе.

– Э… вы – мэтр Дурвиль?

– Он самый, сир.

– Я уже распорядился поставить эшафот. У вас есть еще какие-нибудь пожелания, гражданин?

– Четыре мешка опилок. Ивовые корзины. Четыре. Не выше двух пье[10] в высоту. Если позволите, я хотел бы поговорить с плотником. Эшафот должен иметь поручни. Прочные.

– Вы носите шпагу, гражданин Дурвиль? – подал голос худой господин в черном, с приколотой к сюртуку трехцветной кокардой.

– Это революционный прокурор, гражданин Саррат, – представил его префект.

– Полагающаяся моей должности привилегия, сир, – ответил Дурвиль.

– Буржуазная привилегия, как я понимаю?

– Очень старая, сир. А революция ее не отменила. Смею утверждать, что сейчас она нужнее, чем когда-либо.

– Когда вы поставите… машину?

«Всегда одно и то же, – подумал Дурвиль. – Она повергает их в ужас и восхищение. Они покупают ее миниатюрные копии и ставят на каминные полки. Обрезают ими сигары, дают играть детям. Женщины теперь закалывают волосы выше линии отруба и надевают алые ленточки на шею, туда, где Луазетта оставит свой поцелуй. Машина диктует даже моду. Но ведь никто из них не сядет со мной за стол. Никто не подаст мне руки. Они обряжаются в мантии префектов, судей и прокуроров, но постоянно задают одни и те же детские вопросы: „Как думаете, потом голова или тело еще живет?“ „А это больно?“ „А скольких вы уже казнили?“ „А вас не мучают кошмары?“ „А вы держите ее дома?“. Они очарованы ею, полностью ей подвластны. Это Луазетта правит Францией. Имеет значение только ее голод. Они разбудили ее, только сами об этом не догадываются. Им кажется, будто никто уже этим не управляет. Каждый день падает лезвие. Десятки, сотни раз. Без разбора. Лотерея. Они видят это с тех пор, как она пожрала даже Дантона. Луазетта проголодалась».

– Вы побледнели, гражданин, – сухо заметил прокурор. – Вам внушает отвращение наша революционная справедливость? Как этому парижскому палачу… Анри Сансону?

– Сансоны казнили даже короля, сир. Наша работа – рубить головы. Ваша – указывать, чьи.

– Революция требует жертв, гражданин Дурвиль.

– К вашим услугам, сир.

– Среди роялистов будут также три женщины. Для вас это имеет какое-то значение?

Все время одни и те же вопросы.

– С вашего позволения, для меня ничто не имеет значения.

– В самом деле? Казнить женщину – для вас никакой разницы?

– Они кусаются. Приходится беречь пальцы.

– Я слышал кое-что другое. Я слышал, будто у вас есть особый дар определять вину, гражданин. Лучше, чем это делают революционные суды.

– Все это сплетни, сир. Предрассудки. Моя работа – рубить головы.

– Прошу со мной, мэтр, подписать бумаги, – прервал их префект. – Потом я хотел бы вам представить кое-кого еще.

Дурвиль прошел в канцелярию и подписал бесчисленные документы, касавшиеся дюжины приговоренных.

– Немало.

– Прежде у нас почти не было революционных судов. Набралось за год. Как только прибыл прокурор Саррат, он сразу же раскрыл заговор роялистов. Не устанете?

– У эшафота должны быть поручни. В прошлом году сын Сансона поскользнулся в крови и сломал ключицу. Я хочу, чтобы все было как следует.

– Понимаю. А вот и наш доктор. Мэтр Дурвиль, это гражданин Лакруа, наш натуралист.

Худой и высокий будто жердь, бледный господин пожал Дурвилю руку, что тот воспринял с удивлением, но и с некоторым удовольствием. Как и он сам, доктор предпочитал обходиться без парика и стягивал волосы на затылке кокардой.

– Мэтр Дурвиль, не удостоите меня беседой? Может, выпьете бокал вина? Наверняка вы утомились с дороги.

– К вашим услугам, сир.

Они пошли в «Толстую гусыню» на рыночной площади. Снаружи доносился стук молотков сколачивавших эшафот плотников. Дурвиль положил шляпу на стол. Зажгли свечи. Доктор заказал вино, паштет и сыр.

– Что вы думаете о приговоренных?

– Я ничего не думаю, сир. Я их даже не видел. А что?

– Ваш дар… Я слышал о нем. Прошу меня простить, но я верю в разум. В прогресс. В наше время не место подобному колдовству. С другой стороны, то, что про вас говорят… может, это какой-то дар природы? Вы не против, если я задам несколько детских вопросов?

– Спрашивайте, доктор, но, с вашего позволения, не понимаю, к чему вы клоните.