Таксидермист

– Да, я же хотел рассказать. У меня этот домик грабили раз восемь. И когда в конце концов не украли ничего, зато насрали прямо посреди гостиной, я не выдержал. Как вам известно, я фармацевт. Я купил хорошей водки и впрыснул внутрь одно средство для анестезии. Что-то вроде знаменитого павулона. Синтетический аналог кураре, только более сильнодействующий. Лупит по нервной системе, не оставляя следов. Когда уезжаю, достаю эту водку из укромного местечка и оставляю в холодильнике. Даже не с самого краю, чтобы ни у кого не возникло подозрений. Одна стопка – и привет. Два часа, а потом к Богу в рай. Ничто не поможет. Противоядия нет. Что вы так на меня смотрите? Что случилось?

Все молчали.

Долго, страшно и мертво, глядя то друг на друга, то на бутылку.

– Уже все равно… – глухо проговорил Гураль. – Налей, Сапер. На посошок.

Поцелуй Луазетты

– Это правда, что про вас говорят, мэтр Дурвиль?

– А что такое?

– Будто вы умеете заглянуть человеку в душу, будто каждого негодяя видите насквозь словно стеклянного. Будто ничья вина от вас не укроется.

– Правда, господин драгун, – ответил Дурвиль. – Но речь только о тех, кого отдают в мои руки.

– А если окажется, что они невиновны?

– По-разному. У нас в Корвиньяке префект меня знает. Он тайно показывает мне преступников, прежде чем вынести приговор. А в других местах… Сейчас революция. Я не могу позволить себе привередничать.

– И вы их казните?

– Такая уж у меня профессия, господин офицер. Как и у вас.

Ротмистр замолчал, покусывая усы. Дурвиль смотрел на него из-под дорожной треуголки. Вода хлестала с загнутых полей, будто из желоба, чавкала под ободьями колес, плескалась под лошадиными копытами.

Похоже, ротмистра обидело подобное сравнение, но видно было, что его распирает любопытство. Офицер то и дело поглядывал на повозку, на упакованный в просмоленное полотно ящик, в котором ехала она.

Луазетта…

Его возлюбленная.

Его сладчайшая подруга. Луазетта.

– Вы держите ее у себя дома?

– Где же еще? У меня сухой сарай. Еще дед построил.

– Страшно. А что по этому поводу говорит ваша жена?

– А вы свою саблю, ротмистр, где держите?

На дорогу, несмотря на ливень, выходили крестьяне, молча глядя на повозку цвета бычьей крови, катившуюся по дороге в сопровождении драгунов, на ящик под мокрым полотном. Прибыла…

Справедливость.

Кто-то перекрестился. Какая-то женщина в ужасе прикрыла ладонью рот.

За повозкой ехала коляска. Жюстина сидела безмолвно, накрыв голову мантильей. Она молчала уже целую неделю и будет молчать еще неделю после казни. Будет молча ложиться спать и молча вставать утром бледная, с синяками под глазами. Будет молиться и молчать. Вздыхать и отворачиваться к стене. Ему останется только ее молчание и вино. И сны.

Луазетта.

«Я голодна!» – кричала в его снах Луазетта. Босая, с нагой грудью, с диким взглядом из-под фригийского чепца. Она будет танцевать карманьолу на пропитанных кровью опилках. И подпустит его к себе только после казни. Только один раз.

Среди огней и дико пляшущей безголовой толпы. Под кровавым дождем.

«Я голодна!»

Вздрогнув, Дурвиль толкнул ногой Барнабе, сидевшего спереди на козлах. Помощник при эшафоте даже на него не взглянул, просто сразу протянул бурдюк с вином.

Дождь усиливался.

Когда они въехали в Монтезур, улицы были пусты. Небо над крышами затянуло размазанными серыми тучами. Каркали вороны.

– В прежние времена нам пришлось бы остановиться за городом, – сказал Дурвиль.

– Вы остановитесь в корчме «Под танцующим каплуном», весьма подходящее название, – усмехнулся ротмистр. – Потом вам нужно будет явиться в мэрию. У нас теперь эпоха разума, всё по-современному. Вам уже можно входить за городские стены.

– Ценю, гражданин. Что стало бы с республикой, если бы я за них не заходил?

Корчма стояла почти на само́й рыночной площади, которой дали название Лазурная. Балки под потолком, темное нутро, закопченные стены. Пахло капустой, базиликом и скисшим вином.

Сбросив промокший кожаный плащ и дорожную шляпу, Дурвиль переоделся в сухое.

– Поужинайте вместе с Барнабе и Луи. Я иду к префекту. Потом пусть малыш побыстрее ложится спать. К утру ему нужно выспаться.

– Что… уже завтра? – заикаясь пробормотала Жюстина.

– Нет.

– Только не заставляй меня его туда вести. Христианское дитя не должно такого видеть.

– Это дитя эпохи разума и революции. И гильотины. Христианство закончилось, – сухо буркнул он.

– Ты чудовище.

– Как и любой человек, Жюстина.

– И почему я за тебя вышла?

– Потому, что никто тебя не хотел, женщина. Ты – дочь палача, и никто из этих лицемеров не желал к тебе притронуться даже палкой. Ты могла выйти только за палача и родить палача. Так было и так будет. Ибо нас презирают, но не способны без нас жить. Таково твое место на земле, женщина. Никто другой тебя не пожелал. Только я.

– Ты тоже больше ко мне не притронешься. У тебя кровь на руках.

– Будь здорова, Жюстина.