Тайны лабиринтов времени

Схватил я, в сердцах, деревце, как травиночку из земли выдернул с корнем, бросил на землю и поехал домой. Не заметил, как моя лошадь пару листочков с деревца прихватила, дома расседлал лошадь и говорю: «В кого она у меня такая своенравная уродилась? Говорил же я ей, так нет…». А лошадь мне жениным голосом: «Стр-ррижено». У меня от этого слова земля кругом пошла. Отдышался немного. Взял лошадь за узду – в табун отвел и пастухам наказал, чтоб глаз с нее не спускали.

– А, я, – говорю, – пока пешком похожу.

На следующий день табунщик шкуру лошади мне принес:

– Вот, возьми, – говорит. – С яру твоя лошадь сиганула, не досмотрели. – И ждет, когда ругаться начну.

Я шкуру принял, слова в укор не уронил, только облегченно вздохнул, вернулся в курень, бросил шкуру на пол и прилег отдохнуть. Ну, думаю, все, конец потехе, по-моему вышло. Если брито – это не стрижено, а шкура мне вдруг жениным голосом: «А стрижено – это не брито».

Вскочил я как ошпаренный, -Все равно, – кричу, – я тебя доконаю. Потому что ты у меня, как кость, поперек горла стоишь.

А шкура заладила, – Стрижено! Стрижено! Стрижено!

Схватил я шкуру, да в печку сунул и огонь раздул, соломки еще подбросил – запылала шкура, в один миг сгорела.

Ночью заснул я мертвецким сном, а сквозь сон слышу, кто-то шепчет мне: «Стрижено, стрижено». Думаю, чудится, однако сон, как рукой сняло – прислушался, а из печки голос женин шепчет: «Стрижено…».

Догадался я – зола мне, такие поганые слова нашептывает. Смутило меня, вскочил с кровати, золу из печки выгреб, печку по кирпичику разметал, да за базы выбросил. Взял я мешок с золой, вышел на улицу, светать уж начало, куда бы, думаю – эту поганую золу выбросить? Ходил-ходил, яму нашел, бросил туда камень – дна нету. Самое-то, – думаю, – отсюда тебе, дорогая женушка, никак меня не достать, бросил туда мешок – как камень с души снял.

Домой вернулся довольный: отоспался, отъелся, да и, вроде бы жизнью довольным надо быть? Так нет, какая-то на сердце маета – сник я, телом опал и усы отвисли. Промашка у меня в этой жизни вышла, – думаю, – пойду – в яму сам брошусь, все равно без нее – не житье.Подошел к яме, пригорюнился.

–Соловушка, – говорю, – ты моя певучая, не слыхать мне более твово голосочка. – И только было собрался в яму сигануть, как слышу – гул в яме стоит, крики – то ли, кто плачет – то ли, кричит не своим голосом. Выскакивает из ямы черт: шерсть клочьями, хвост поджат, плачет, слезы размазывает по морде своей.

– Забери свою жену, – говорит, – нет нам житья в нашей преисподней, просто ад кромешный, а не приисподняя. Забери, а мы тебе впридачу золота дадим, сколько хочешь.

Обрадовался я.

– Отдайте мне мою женушку, – говорю, – так мне без нее пусто на сердце! И золото не помешает нашему счастью, а уж то, что счастлив буду, даже сомнений у меня нетуть.

Глядь – стоит передо мной жена, да жива-здорова, и говорит,– Стрижено!

А я головой киваю – ага, мол, стрижено. Сам руки к ней тяну, хочу обнять. А она не дается.

– Ну, если говоришь, что стрижено, тогда брито.

Я опять соглашаюсь.

– Брито, моя люба, брито.

Жена руками машет.

– Мне, – говорит, – с чертями интересней жилось.

Еле-еле уговорил ее домой вернуться – и зажили мы с тех пор припеваючи. Захочу, к примеру, щец, кричу жене, – свари мне каши, она мне щей наварит. Захочу блинцов с каймаком, кричу ей, – хочу щей, глядь, а блинцы с каймаком уже на столе. Не жизнь, а сплошное удовольствие. Раздобрел я: грудь колесом, усы торчком, смотрю соколом. Соседи завидуют – до чего же ладно живут.

Вот, как-то раз, приехал к нам с соседнего хутора свояк, еле на ногах держится. Посмотришь на него – подумаешь, в гроб краше кладут. Пока лошадей распрягали, я у него и поинтересовался, – Никак, кум, на тебе черти воду возили?

Вздохнул свояк и говорит в ответ, – Угадал, завелась в нашем хуторе нечисть – ни днем, ни ночью покоя не дает.

Подумал я, ус потеребил и говорю, – Этому горю только жена моя поможет, счас, – говорю, – я с ней словом обмолвлюсь, только в разговор не влипай.

– Жена, – кричу, – кум приехал, в гости зовет, да мне что-то не больно хочется. А та в ответ, – Еще чего! Надо поехать, если зовет. Не чужие – ить.

– Ладно, – соглашаюсь, – тогда я один поеду, а ты останешься и за хозяйством присмотришь.

– Еще чего, вместе поедем – за хозяйством соседка присмотрит.

Слушает кум, да удивляется. Собрались мы, принарядились – и чин чином в гости покатили. Только в хутор заехали, как увидели черти жену мою – и ну деру, кто куда. Народ на улицу вышел – праздник у людей, за спасенье нас благодарят, а мы слушаем, усмехаемся, да помалкиваем. Женушку свою обнимаю, смотрю – не могу насмотреться. Хороша женушка!

Онопко, не журись, станешь атаманом после меня. Думаю, на кругу завтра побратимы не откажут тебе в атаманстве. Омелько возьмет под свою команду пластунов заместо тебя. Как думаешь, справится?

– Справится, атаман, всенепременно справится! О нем в народе такие сказы бають, что чуть ли не колдун он, заговоренный от пуль; вырдолак, принявший облик людыны; старец, выпивший молодечного вина и умеющий с птицами балакать.