Священник Глеб Якунин. Нелегкий путь правдоискателя

Мне повезло: каптерка оказалась случайно открытой во внеурочное время, и я смог получить лагерное имущество сразу после обеда. Мне выдали матрац, одеяло, подушку – все такое древнее, как будто служило еще моему дедушке: серые застиранные бязевые простыни, наволочку, два вафельных полотенца, алюминиевую кружку и ложку. Можно было сразу получить и спецовку, но с этим я не спешил: она мне еще осточертеет за пять с лишним лет»⁶.

«Самое главное наказание, самая сильная воспитательная мера в лагерях, легкая в исполнении, проверенная на практике, – это голод. На спецу эта мера особенно чувствительна: посылки, передачи здесь вообще запрещены. В ларьке можно купить только зубную пасту, щетку и мыло, а чтобы купить курева – пиши заявление начальству, а там начальство посмотрит. Никаких продуктов с воли сюда не попадает ни грамма – только пайка, известно какая: подохнуть не подохнешь, но и только… И то за невыполнение нормы начальство может перевести на штрафной паек – такой, как в карцере. И вот люди, приговоренные к спецрежиму, годами живут в этих страшных, нечеловеческих, неописуемых условиях. Не так уж трудно, оказывается, довести человека до звериного состояния, заставить его позабыть о собственном человеческом достоинстве, о чести и морали.

В лагерях спецрежима стукачей больше, чем в каких-либо других. При этом камеры комплектуются так, чтобы в каждой было не меньше двух стукачей – доносить на других и друг на друга. Что он выгадывает, стукач, на спецу? Во-первых, не переведут на штрафной паек; во-вторых, может быть, не урежут свидания – здесь полагается одно свидание в год до трех часов, обычно же дают тридцать минут, а чаще совсем лишают свидания. А самое главное – лагерная администрация может хлопотать перед судом о том, чтобы заключенного досрочно перевести со спеца на строгий как «вставшего на путь исправления». Не раньше, правда, чем полсрока, – но все-таки надежда! Хоть на год, на полгода раньше вырваться из этого ада – вот ради чего люди становятся здесь доносчиками, провокаторами, продают своих товарищей. В бараках часто воруют хлеб – лучше съешь свою пайку сразу или бери с собой на работу, а то другой, такой же голодный, не выдержит, украдет и съест»⁷.

Ежедневный убогий лагерный быт описывает физик и правозащитник Юрий Орлов, отбывавший срок вместе с отцом Глебом: «В середине августа меня перевели из больницы в зону и поставили на токарный станок обтачивать плашки для нарезки резьб, сорок восемь часов в неделю. Как и другие политлагеря, Пермский 35-ый состоял из зоны жилой – барачной; зоны рабочей – заводской; и внутренней тюрьмы, где были ПКТ (помещения камерного типа), ШИЗО (штрафные изоляторы) и специальные рабочие камеры. Различные зоны строго изолированы друг от друга заборами и колючими проволоками. Термин «зона» несколько неопределен: то весь лагерь назовут в разговоре зоной («привезли на зону»), то лагерь минус ПКТ-ШИЗО («вышел из ПКТ на зону»). Меня поразила в этом лагере замечательная организация политзаключенных. Многих, по крайней мере имена, я давно знал по самиздату. Удивительно, но несмотря на полную изоляцию, и они знали меня; мы встречались как старые друзья. Преобладали в этой зоне украинские националисты, лидировал среди них, определенно, Валерий Марченко – не родственник Анатолию Марченко, но также погибший позже в заключении. Почти все они написали отказы от советского гражданства и держались очень твердо.

Гебисты ненавидели украинцев, кажется, сильнее всех других политических заключенных. И украинцы, и другие политические помогли мне быстро освоиться с лагерной жизнью. Небольшой, горбатый Пидгородецкий и здоровенный детина Верхоляк, два старых солдата УПА (Украинской повстанческой армии), отсиживавшие свои двадцаттпятилетние сроки, перешили мне мою черную лагерную форму – куртку, штаны и фуражку – таким образом, что она выглядела даже по-человечески, не так унизительно. Это делалось ими только для друзей»⁸.