Сущность христианства

Греки смотрели на природу теоретически; они слышали в гармоническом течении звезд небесную музыку; они видели, как из пены всепорождающего океана вышла природа в образе Венеры Анадиомены. Израильтяне, напротив, относились к природе с точки зрения гастрономии; всю прелесть природы, они находили только в желудке; они познавали своего Бога только в поедании манны. Грек занимался свободными искусствами, философией: израильтянин не ушел дальше небезвыгодного изучения теологии. «Вечером вкушайте рыбу, а по утрам насыщайтесь хлебом и проникайтесь сознанием, что я Господь Бог ваш».[60] «И положил Яков обет, сказав: если Бог будет со мною и сохранит меня в пути, в который я иду, и даст мне хлеб есть, и одежду одеться, и я в мире возвращусь к отцу моему, тогда будет Господь моим Богом».[61] «Еда есть самый торжественный акт и как бы начало иудейской религии. В еде израильтянин празднует и повторяет акт творения; в момент еды человек признает природу за вещь ничтожную саму по себе. Когда семьдесят старейшин с Моисеем во главе взошли на гору и «увидели там Бога, они стали пить и есть».[62] Таким образом вид высшего существа возбудил в них только аппетит.

Свои особенности евреи сохранили и до сего времени. Их принцип, их Бог есть самый практический принцип в мире — эгоизм и притом эгоизм в форме религии. Эгоизм есть Бог, не дающий своих слуг на посрамление. Эгоизм есть по существу монотеизм, ибо он имеет целью только одно — себя самого. Эгоизм объединяет, сосредоточивает человека на самом себе, дает ему твердый, цельный принцип жизни, но ограничивает его теоретически, ибо делает равнодушным ко всему, что не касается непосредственно его личного блага. Наука, как и искусство, возникают только из политеизма, ибо политеизм есть откровенное, прямодушное понимание всего прекрасного и доброго, понимание мира, вселенной. Греки устремляли взор свой в необъятный мир, чтобы расширить свой кругозор; а евреи во время молитвы еще теперь обращают взор к Иерусалиму. Одним словом, монотеистический эгоизм отнял у иудеев свободное теоретическое стремление и понимание. Соломон несомненно превосходил своим разумом и мудростью всех «детей востока» и рассуждал «о деревьях, о ливанском кедре, о вырастающем из стене иссопе, о животных, птицах червях и рыбах»;[63] но за то он служил Иегове не от всего сердца. Соломон благоволил к чужим богам и женщинам; он разделял политеистический образ мыслей и вкусы. Повторяю: политеистическое понимание есть основа науки и искусства.

Взгляд еврея на природу объясняет и взгляд его на ее происхождение. В том, как я объясняю себе происхождение какой-нибудь вещи, выражается только мое откровенное о ней мнение. Если я отношусь к ней презрительно, то и приписываю ей недостойное происхождение. Некогда люди думали, что черви и насекомые происходят от падали и всяких нечистот, Презрительное отношение к насекомым было не следствием, а причиной того, что им приписывали презренное происхождение. В глазах евреев природа была простым средством к достижению эгоистических целей, простым объектом воли. Но идеалом, кумиром эгоистической воли является такая воля, которая неограниченно повелевает, не нуждается в средствах для достижения своей цели, для реализации своего предмета и призывает к существованию все, что ей угодно, непосредственно, само собой, т. е. просто волей. Эгоист страдает, если не может удовлетворить своих желаний и потребностей — непосредственно, т. е. если между предметом и желанием, между целью в действительности и целью в представлении находится преграда. И вот, чтобы избавиться от этого страдания и освободиться от границ действительности, он признает истинным, высшим существом существо, создающее вещи одним словом «я хочу». Поэтому еврей считал природу, мир продуктом диктаторского слова, категорического императива, волшебного заклинания.

Все, что не имеет для меня теоретического значения, все, что я не признаю существенным в теории или разуме, кажется мне лишенным теоретического, существенного основания. Посредством воли я лишь усиливаю, реализую его теоретическое ничтожество. Мы не обращаем внимания на то, что мы презираем. Человек обращает внимание лишь на то, что он уважает. Созерцание есть признание. Все, созерцаемое нами, очаровывает кичливую волю своей скрытой притягательной силой, своим внешним видом. Все, что производит впечатление на теоретическую мысль, на разум, выходит из-под власти эгоистической воли, реагирует, оказывает сопротивление. Что разрушительный эгоизм обрекает смерти, то исполненная любви теория возвращает жизни.