Стефан Цвейг

Не исключено, что про эту торжественную сцену Хаусхофер многократно рассказывал знакомым, в том числе Цвейгу, когда писатель гостил у него в Мюнхене – «мы переписывались и навещали друг друга в Зальцбурге и Мюнхене», – где военный лингвист занимал должность профессора географии в университете, а затем высокий пост президента Германской академии. Так уж вышло, что на лекциях Хаусхофера в университете набирался знаний и будущий заместитель Гитлера Рудольф Гесс, который буквально «на лету» (именно ему предстояло совершить перелет через Ла-Манш 10 мая 1941 года{211}) записывал и усваивал материал об «идеальном мироустройстве и миропорядке», о «теории жизненного пространства», ставшей навязчивой идеей фюрера.

Как вы понимаете, обвинений в адрес профессора, воспитавшего помощника Гитлера и принимавшего участие в осуществлении планов своего «ученика», сыпалось немало. Справедливости ради отметим, что Цвейг в своих мемуарах обвинительной позиции как раз не занимает. Он лишь аккуратно напоминает, что Хаусхофер «был одним из первых, кто настойчиво и планомерно помышлял о возрождении германской мощи. Он издавал журнал геополитики, и, как это часто бывало, я не осознал далеко идущего смысла этого нового движения в его начальной стадии. Я искренне полагал, что речь идет лишь о том, чтобы выявить соотношение сил в ходе развития наций, и даже выражение “жизненное пространство” народов, которое он, кажется мне, сформулировал первый, я понимал в шпенглеровском смысле – лишь как относительную, за века изменяющуюся энергию, свойственную в каждый временной период той или иной нации.

Весьма правильным казалось мне также требование Хаусхофера более внимательно изучать национальные особенности народов с целью выработки надежных научных взглядов на эту область, так как считал, что такие исследования должны служить исключительно тенденциям сближения народов; возможно – не берусь утверждать это, – первоначальное намерение Хаусхофера и в самом деле не было связано с политикой… Никто не предполагал, что его идеи могут служить новой политике силы и агрессии и лишь в новой форме призваны идеологически обосновать старые притязания на “Великую Германию”.

…Так что этот мой давний попутчик, который – не знаю, сознательно ли и по доброй ли воле, – стал родоначальником первоначально ориентированной лишь на достижение национального единства и чистоты расы, роковой для мира гитлеровской трактовки проблемы, которая впоследствии у гитлеровцев с помощью теории “жизненного пространства” привела к созданию лозунга: “Сегодня нам принадлежит Германия, завтра весь мир”, – наглядный пример того, что всего лишь одно высказывание благодаря имманентной силе слова может воплотиться в дело и злой рок; так ранее высказывания энциклопедистов о господстве “разума” породили свою противоположность – террор и массовый психоз»{212}.

Но судьбе Хаусхофера и членам его семьи даже без политических обвинений не позавидуешь. Его сына Альбрехта по обвинению в заговоре с целью убийства Гитлера застрелят в берлинской тюрьме Моабит. Карла и его жену Марту депортируют в Дахау в 1944 году, где они выживут, но под давлением иностранной прессы, обвинявшей Хаусхофера в теоретическом обосновании агрессивной политики нацизма, окончательно надломят психологически. В ночь с 10 на 11 марта 1946 года Карл вместе с Мартой покончил жизнь самоубийством в своем баварском имении.

* * *

В последних числах марта 1909 года на том же рейсовом пароходе «Lützow» задумчивый, переполненный впечатлениями австрийский писатель добрался до итальянского Триеста, откуда отправился в Париж, чтобы в любимых кафе «переварить» не только круассаны, по которым он сильно соскучился, но и все увиденное за предыдущие четыре месяца.

После «открытия» Востока австрийский писатель открывает для себя интерес к главному средневековому памятнику арабской и персидской литературы. Во французском переводе он зачитывается сказками «Тысячи и одной ночи», этой пестрой смесью «курьезных и необычайных историй», и даже пишет на эту тему очерк «Драматизм “Тысячи и одной ночи”»: «Первая весть из полуденного мира достигла Франции во времена войны за Испанское наследство – то была маленькая книжечка, по нашим временам давно уже устаревший перевод “Тысячи и одной ночи”, труд ученого-монаха Галлана. В наши дни трудно даже представить себе, какое грандиозное впечатление произвели тогда эти первые томики, какими причудливыми и фантастичными предстали они в восприятии европейца, сколь ни старался переводчик внешне подогнать их под требования тогдашней моды»{213}.