Стефан Цвейг

«Городом тысячи храмов» назовет он древний религиозный центр Бенарес, после того как станет свидетелем утреннего паломничества людей на берег полноводного Ганга: «Здесь каждый день происходит это чудесное зрелище искупления, более внушительное по своей страстности, чем все обряды западных религий. Еще не взошло солнце, а из тысяч домов к реке живым потоком идут люди. Приближаются к берегу, входят в течение, принимают священную ванну. Некоторые, как перед благочестивым изображением, зажигают на берегу маленькие свечи, огоньки которых красиво отражаются в мерцании воды. А потом встает солнце. Его первые лучи падают на стоящие в воде фигуры, неподвижные как статуи. Они приветствуют восход с закрытыми глазами, взявшись за руки, шепчут свою молитву. Когда солнечные лучи достигают закрытых глаз молящихся, они наклоняются и смачивают губы водой Ганга».

Там же, в Бенаресе, писательское любопытство приковывает его внимание к йогам, неподвижно сидящим по несколько дней и даже недель в состоянии медитации в тени высоких деревьев. По возвращении домой он обещает себе подробнее изучить индийские первоисточники, больше узнать о загадочной жизни местных священнослужителей, законах и традициях буддизма и индуизма. Спустя четырнадцать лет в легенде «Глаза извечного брата» («Die Augen des ewigen Bruders»), действия которой происходят в Древней Индии, он вспомнит о своих наблюдениях за священнослужителями и буддистами Бенареса. Ему удастся подобрать точные слова, гениально описать медитативное состояние праведника и верховного судьи Вирата, по собственной воле отказавшегося от жены и детей, от дома и материальных привилегий ради поиска истины в тридцатидневном заточении в сыром каменном подземелье:

«Он сидел, не шевелясь, и знал о течении времени лишь по каплям, падавшим со стены и делившим великое молчание на множество малых частиц, которые вырастали в дни и ночи, как сама жизнь из тысяч дней вырастает в зрелость и старость. Никто не говорил с ним, мрак застывал в его крови, но из глубин сознания всплывали пестрые картины прошлого, растекаясь, точно родники, тихим водоемом созерцания, в котором отражалась вся его жизнь. Все, что было пережито в отдельности, слилось теперь воедино и открывалось просветленному сердцу Вираты. Никогда доселе дух его не был так чист, как при этом недвижимом созерцании отраженного мира… Восемнадцать дней упивался Вирата Божественной тайной самозабвенного созерцания, отрешенный от собственной воли и свободный от жажды жизни. Блаженством казалось ему то, что он свершил во имя искупления, и думы о прегрешениях и неумолимом роке лишь как смутные сонные грезы туманили вечное бдение познания»{207}.

В качестве эпиграфа к легенде, повествующей об истории вины и искупления благородного человека и воина, «коего народ прославил четырьмя именами добродетели, но кто не упомянут ни в летописях властителей, ни в книгах мудрецов и чья память забыта людьми», автор приводит две песни из «Бхагавадгиты». Легенда не случайно написана в 1922 году одновременно с изданием романа Германа Гессе «Сиддхартха» и вскоре после прочтения Цвейгом философского сборника Рабиндраната Тагора «Садхана», впервые изданного в немецком переводе под заголовком «Путь к завершению» («Der Weg zur Vollendung») в 1921 году. Пребывая под влиянием главных смыслов Тагора: духовное совершенствование – цель жизни человека, и проходить путь от безнравственности к высоким ценностям и идеалам может и должен каждый, – Стефан Цвейг решается написать свое поразительное произведение.

Непобедимый воин, храбрый охотник и стрелок по имени Вирата, живший «в те времена, когда мудрый Будда еще не ходил по земле и не проливал свет познания на своих слуг», в очередной битве с врагами царя случайно убивает мечом своего старшего мятежного брата Белангура. После этого глаза убитого станут ему являться в глазах людей, над которыми Вирата шесть лет вершил суд, будучи поставлен «налагать возмездие за вину и отделять правду от лжи»: «Навстречу ему неподвижно и злобно смотрели глаза насильно уводимого преступника. И Вирата содрогнулся в сердце своем: так похожи были они на глаза его мертвого брата в час, когда тот лежал, убитый его рукой, в шатре мятежного князя… Взор осужденного впился ему в душу, точно раскаленная стрела. И домашние его слышали всю ночь, как он неустанно, час за часом, ходил по кровле, пока утро не озарило верхушки пальм»{208}.