Стефан Цвейг

«Что общего может иметь мертвый эрцгерцог в своем саркофаге с моей жизнью?» – спрашивал он себя в Бадене, а потом в Ле-Коке после чтения газет и развешанных по городу объявлений. «Лето было прекрасное и обещало стать еще прекраснее; мы все беспечно смотрели в будущее. Помню, как накануне отъезда я шел в Бадене с одним приятелем через виноградники, и старый виноградарь сказал нам: “Такого лета, как это, давно уже мы не видели. Если оно простоит таким же, вино мы получим как никогда. Это лето люди запомнят надолго!” Но он не знал, старый человек в своей голубой куртке винодела, какое страшное предсказание заключали его слова»{288}.

Тем временем после убийства Франца Фердинанда и его супруги Софии по городам Боснии и Герцеговины (особенно в Мостаре и Грахове) прокатились погромы и аресты сербов (газеты писали о четырех тысячах арестованных), а в Вене на глазах у полиции разорялись магазины и квартиры, принадлежащие сербским коммерсантам. Комендантский час правительство объявило лишь после того, как имущество несчастных было уничтожено.

Двадцать восьмого июля правительство Австро-Венгрии объявило Сербии войну. Цвейг в этот день, как мы писали, находился на бельгийском курорте, но по чьему-то верному совету поспешил собрать вещи и уехать на вокзал, где чудом приобрел билет на поезд: «Ибо тот остендский экспресс стал последним». 30-го числа он покинул Бельгию, в суматохе расставаясь с прежним «вчерашним миром». Решив, что ненадолго, но оказалось, что навсегда, расстался в Руане и с Эмилем Верхарном. «Потом мы простились – совсем ненадолго, ведь скоро мы должны были снова встретиться у него, в его маленьком, тихом домике. На прощанье он еще раз обнял меня и крикнул вдогонку: “Итак, до второго августа!” Увы! Могли ли мы предполагать, чем станет для нас этот с такой легкостью назначенный нами день!»

В этот день, 2 августа, Германия предъявит Бельгии ультиматум, потребовав пропустить немецкие войска через ее территорию. Отвергнутый ультиматум приведет к вторжению в упорно сопротивлявшуюся страну, миролюбивую родину Верхарна, которую поэт будет оплакивать до последних своих дней в книге «Алые крылья войны».

Клятвопреступная смертельная война
Прошла вдоль наших нив и побережий,
И не забудет ввек под солнцем ни одна
Душа – о тех, кто чашу пил до дна
Там, в Льеже{289}.

В переполненном поезде еще до прибытия на венский вокзал Нордбанхоф Цвейг пишет короткую заметку «Heimfahrt nach Österreich» («Поездка домой в Австрию»), в которой, не сгущая тучи, ничего не говорит о грозных немецких пушках, увиденных им под брезентом в вагонах на бельгийской границе. Читатели «Neue Freie Presse» узнают из статьи о безоблачном небе июльского Остенде, плодородной земле древнего могущественного Нюрнберга; силе и решимости немецких городов и немецкой нации. Но уже 3 августа, через два дня после публикации, его внутренний страх прорвется на страницы дневника: «Меня поражает, как стремительно немцы нарушают нейтралитет Бельгии, набрасываются на Англию, приносят в жертву колонии, никогда мир не был таким безумным!»

Четвертого августа, когда Великобритания объявила войну Германии, когда «вся Вена была, словно в угаре» и повсюду «развевались знамена, гремела музыка», он встретился с Фридерикой в кафе «Eiles», где она его не сразу даже узнала – Стефан отпустил жидкую бороду и, по ее словам, стал похож на «разнорабочего». Сидя за столиком, они долго держались за руки, наперебой говорили, внезапно смолкали и плакали. В тот же вечер он записал в дневник несбыточное пожелание: «Если бы я мог заснуть сейчас на следующие шесть месяцев, чтобы не быть свидетелем катастрофы… Худший день за всю мою жизнь – к счастью, Ф. снова здесь, ее присутствие действует на меня успокаивающе».

Будущие поколения обвинят Цвейга в проявлении шовинистического ажиотажа, патриотического безумства, воинственной ярости (в чем только не обвинят), когда захваченный всеобщим азартом писатель вдруг поспешит встать на защиту ценностей германской культуры. Ему станут бесконечно припоминать единственную статью «Ein Wort zu Deutschland» («Одно слово о Германии»), в которой он, распаляясь, прокричит: «Германия должна ударить двумя кулаками, направо и налево, чтобы вырваться из клещей врагов, угрожающих ей. Каждый мускул нации напряжен до предела, каждый нерв ее воли трепещет от мужества и уверенности».