Пока отец искал их, я стоял у входа в один из коровников. Он был длинным, темным, едко пахло свежим навозом, мочой, чем-то еще, чем пахнет, когда разделывают свинью (как разделывают коров, я не видел) – теплыми внутренностями как будто. И из этой пахучей полутьмы несся надсадный, испуганно-призывающий рев. Казалось, что коровы умирают.
Появился один из скотников, грязный, усталый, в облепленных коричневой жижей сапогах. Я спросил:
– А что они так ревут? Есть хотят?
– Да телятся, – сморщился мужик, обтер два пальца об изнанку ватника и стал вынимать из пачки сигарету. – Две недели одна за одной. Уши лопнут…
А дня через два я узнал от Валерки, что почти всех новорожденных телят выносят на улицу и замораживают.
Помню, встретились у колодца, и я поинтересовался, как там приплод. Валерка мне и ответил.
– Возиться не хотят, выпаивать, – горестно объяснил. – Выгоды-то никакой – выжил теленок, нет. Вот и морозят… Работал бы я один, оставлял бы, а так… – И спохватился: – Только ты никому не… это… Добро? А то мне, сам понимаешь…
Ясно было, в каком настроении Валерка ездил на ферму – разницы не было, работает он там на совесть или нет. Ни денег, ни уважения, ни перспектив, как говорится… Уже очевидно было тогда, что ферму в нашей деревне вот-вот закроют – в увеличении поголовья стада никто заинтересован не был. Замороженными телятами, как я узнал позже, скотники кормили собак, раздавали родне… Года через два уцелевших сто с небольшим коров перегнали на центральную усадьбу. То ли оставили там на ферме, а вероятнее всего, отправили дальше, в город, на бойню…
А тогда, весной девяносто пятого, хоть и трудно было, но все-таки поддерживала надежда, что еще все наладится, удастся поправить. И такие факты, как умышленное убийство телят, возмущали. Потом уж ничему не стали возмущаться…
Обстоятельства, правда, всячески надежды рушили. В конце мая, только мы посадили в теплицах огурцы, перец, помидоры, именно на наш край деревни обрушился град. Пришла с юго-востока, из степи небольшая, но плотная, словно сбитая, серая туча – и прорвалась. Целлофан не спас – рвали его градины, как бумагу; побило много корней рассады, а гряды с редиской, морковкой, горохом, капустой перемололо, будто вспахали их. И виктории досталось основательно.
Хоть кое-что и удалось подправить, подсадить из той рассады, что первоначально была лишней и осталась в ящиках, но урожая большого ждать уже не приходилось…
У Валерки через неделю после града тоже беда стряслась.
Был он в тот день, наверное, выходной. Лошадь отвел пастись на берег пруда, привязал к дереву.
Берег в том месте был диковатый – стояли чахлые березки, рос тальник, у самой воды – камыш. Почва нельзя сказать что болотистая – так, вечно сырая, и трава от этого росла мягкая, сочная. Коровий молодняк там пастись любил, Валерка лошадь отводил туда часто.
Место это находилось за задами нашего огорода, который был окружен не пряслами, а хоть и щелястым, но все же забором. Работая на грядках, я замечал лошадь меж березок, слышал ее всхрапы. А вечером оказалось, что она утонула. Захлебнулась, точнее.
Поверить в это было сложно. Я потом обследовал тот участок – негде ей было там захлебнуться. Так, трава и грязь под ней. Хотя чего только не бывает… Скорее всего, задушилась лошадь уздечкой или, еще вероятней, отравилась. Кусок хлеба с крысиным ядом нашла и сожрала… Не знаю. Неоспоримым было лишь то, что утром лошадь была живая, а вечером – туша на берегу.
Всем околотком переволокли тушу во двор Валерки. Он, как обычно, старался больше всех, но был растерянным, словно ошпаренным, суетился, дергался туда-сюда, смотрел ошалелым взглядом… Лошадь была совхозная, нестарая, за нее нужно было расплачиваться…
На другое утро возле Валеркиных ворот организовалось нечто вроде прилавка. Стол, безмен, ножи, тазы и баки с мясом, кровяным, темным… Оповещенные жители шли к этому прилавку, выбирали куски, Валерка взвешивал. На вопросы, точно ли лошадь захлебнулась в болотце, заверял:
– Да-да! Фельдшер вскрытие делал…
Люди верили, брали. С мясом было тогда туго… Мы тоже купили килограммов десять, но не для еды, а чтобы как-то помочь Валерке собрать денег за лошадь. Ему нужно было совхозу выплачивать. Конину же потом, брезгуя есть сами, варили Биче.
…Вскоре после этой беды приехала мать Валеркиной жены – как и дочь, в яркой одежде, городская на вид. С неделю вместе с дочерью катала по улице коляску, ходила в бедный деревенский магазинчик, накрасившись, обув туфли на высоких каблуках.
Один раз я ее встретил в магазинчике. Она стояла и смотрела на полупустые полки таким презрительно-брезгливым взглядом, что мне, тоже презирающему деревенскую скудность и убогость, но пытающемуся это скрывать и от себя самого, захотелось язвительно ее спросить: «У вас в Дудинках, наверно, икры завались?»