Срыв

Но вот прошло с тех пор почти два года, а коровники по-прежнему пусты, не паханные полтора десятка лет поля зарастают акациями. На центральной усадьбе тоже возрождения не наблюдается.

Работы нет. В таких случаях говорят про деревню: люди живут своим хозяйством, огородами. Но в отношении нашей деревни это не совсем так. Скотину держат редкие семьи, огороды у большинства худосочные, бедные – картошка в основном. Картошку и сдают осенью и весной, получают хоть какие-то деньги. Мои родители разводят ремонтантную викторию, которая плодоносит с ранней весны до снега. Правда, работы с ней много: отплодоносившие кусты на следующий год ягод уже не дают, и нужно постоянно их удалять, приживлять усы. Отец целые дни проводит на грядах, а мама ездит на автобусе в город («москвич» наш давно рассыпался), продает ведерко-другое на рынке. В августе виктория у многих вызывает изумление – сезон-то ее недолог: середина июня – начало июля, – и берут и так поесть, и варенье сварить. Опоздавших купить викторию в сезон всегда достаточно.

Приезжать в деревню на летний месяц приятно. Рядом – сосновый бор с грибами, мелкой, не рясной, зато вызревающей уже к началу августа брусникой. По берегам речки Лугавки растет жимолость и смородина, на холмах за деревней – настоящая, сладкая и душистая клубника. Не очень всего этого много, но в охотку походить пособирать можно… Вечерком посидеть с удочкой на пруду, карасей наловить на жареху.

Правда, сама деревня грустна. Дома старые, трухлявые. Заботливые хозяйки подкрашивают ставни и наличники, садят в палисаднике цветы, мужики ремонтируют ворота, подправляют заборы, но все же это не способно повеселить глаз.

Валеркина засыпушка давно необитаема. Полтора Зуба снова сидит – ему пригоняли ворованные машины, а он разбирал их, запчасти продавали, кузова разрезали болгаркой. Но воры попались, вышли и на Полтора Зуба… Окна домишки побиты, штукатурка кое-где отвалилась, оголив желтоватую решетку дранки. Построенные Валеркой сараи за эти годы посерели и теперь почти неотличимы от прочих построек вокруг.

Где сам Валерка, жив ли – я не знаю. Спрашивал у родителей, у соседей – они не знают тоже. Его родных я не встречал; даже Ирина, часто раньше попадавшаяся на глаза то в магазине, то на почте, куда-то пропала. Может, переехали всей семьей? И живут теперь в городе (но это вряд ли) или в каком-нибудь зажиточном, с работой, селе. Еще остались такие в нашем районе… Хочется надеяться. Хотя слухи о Валеркиных братьях рассеивают эту надежду.

…И во время приезда к родителям, и в Москве я часто вспоминаю, как рано утром Валерка спешил за водой, строил сараи, привозил сено, иногда, в свободные минуты, играл у ворот со своим ребенком. Улыбку его вспоминаю, наивные, то с оттенком растерянности, то обиды, то усталого удовлетворения глаза. Жалею, что не познакомился с ним тогда, в девяносто четвертом, поближе, как-то не поддержал, когда его и его семьи жизнь стала рушиться. Но как поддержать? Вообще деревенская жизнь не располагает к дружбе, доверительным разговорам, помощи. Все живут в своих оградах. Даже семья не всегда является единым целым – бывает, что и семьи распадаются на отдельных людей, живущих под одной крышей.

Немало появилось в начале девяностых людей в деревне, попытавшихся зажить в ней крепко и сытно, не боявшихся работы. И кое-кто из местных, поверив, что теперь они хозяева своего благополучия, засучили рукава, а еще больше оказалось таких среди приезжих – вырванных обстоятельствами из города и вынужденных обустраиваться на земле… И те, и другие очень быстро выдохлись, сникли, погрузились в этот тяжелый, обессиливающий полусон, растворились в темной деревенской бедности. Один из таких – парень Валерка. Побегал, попытался, покорячился, постучал молотком – и растворился.

Морская соль

Поначалу это был не поселок, а дорожная станция. Устраивали такие на тракте километрах в тридцати-пятидесяти друг от друга, и старинные, с цепями на клыках «ЗИСы», «ГАЗы», «МАЗы», «КрАЗы» переползали по узкой, с крутыми подъемами и спусками ленточке дороги от одной станции до другой; шофера отдыхали, отсыпались и ползли на своих громоздких, но маломощных машинах дальше… Четыреста километров от одного города до другого, которые сейчас пролетают часов за пять-шесть, тогда, полвека назад, занимали три-четыре дня, а то и больше. Смотря по тому, какая погода, какой груз, есть ли горючее на заправках… Да и редко без поломки обходилось.

На станциях были заежки, чайные, дежурили грейдеры, ремонтные бригады, стояли камнедробилки, чтобы в гололед посыпа́ть дорогу щебнем.

Возле станций селились люди, и постепенно станции превращались в поселки. Иногда крупные, жителей по триста-пятьсот.

Со временем автомобили становились совершеннее, дорогу выравнивали, покрывали асфальтом, и нужда в таком количестве станций стала пропадать. Закрывали их, и уходили люди. На новых картах возле кружочков с названиями появлялась в скобочках пометка «(нежил.)». И вот теперь осталась одна жилая – поселок Арадан.