Срыв

Наверное, она, мать Валеркиной жены, и сыграла главную роль в том, что их семья распалась. Убедила дочь, что здесь ей ничего не светит, только погубит свою жизнь, дождется старости, так и не выпутавшись из нищеты. И судьбу ребенка сломает… Мать уехала, а у Валерки пошли чуть не ежедневные скандалы. Все лето бушевали, и все громче и отчаяннее звучал голос Валерки.

И однажды я обнаружил, что не вижу больше катающую по улице коляску Валеркину жену и самого Валерку, выезжающего на рассвете на ферму. Потом я встретил его неподалеку от магазина – Валерка шел пьяный, чуть не падал. И как-то жутко-странно выл – наверное, сдавленно, стиснув зубы, рыдал.

Обычно, когда в деревне что-нибудь происходило, появлялись разные слухи о причинах произошедшего. Случай с Валеркой исключением, конечно, не стал. Его долго обсуждали и смаковали, упражняясь в воображении. Одни утверждали, что Валерка стал попивать, и поэтому жена уехала, другие – что наоборот; третьи говорили: Валеркина жена связалась с соседом, бодрым и хозяйственным Мурунком, забеременела от него, а Валерка узнал и выгнал ее; четвертые были уверены, что жена уехала к своему дружку юности – тот якобы был бизнесменом на севере, разбогател, позвал ее… Еще всякие нереально-романтические истории придумывали и передавали друг другу скучающие деревенские жители.

Я же был уверен, что Валеркина жена уехала потому, что не дождалась нормальной жизни. Да и любой бы, кроме, наверное, полусотни старух, появись возможность, сорвался бы отсюда. Здесь жили от безысходности.

А северные города после тяжелых лет, когда, поговаривали, жителей Норильска, Дудинки, Снежногорска будут эвакуировать, снова стали получать продовольствие, топливо, у людей появилась работа. Вот и уехала туда Валеркина жена. Почему без него – непонятно. Нет, понятно, если задуматься: скорее всего, разочаровалась в нем после двух лет в крошечной засыпушке. А может, и он в ней разочаровался. К крестьянскому труду она была не приспособлена, а ведь и посуду помыть без крана с горячей водой – испытание… Еще одну зиму в таких условиях Валеркина жена решила не мучиться. Собрала кой-какие вещи, одела ребенка и села в автобус. Может, в то время, когда Валерка на ферме ворочал вилами коровий навоз…

В ту зиму растаскивалось то, что Валерка успел сделать, скопить. И сам он продавал за копейки, менял на технарь корма, гусей, обрезные доски, инструменты, и соседи старались. Частенько по вечерам, выйдя покурить в огород, я замечал мелькающие тени у Валеркиных ворот, слышал шумок. Кто-то шерстил там.

Валерка бывал теперь или пьяный, или с похмелья. И как раньше он спешил к колодцу, на ферму, на лесопилку, на покос, так теперь торопливо семенил за выпивкой…

Ранней весной, еще снег не сошел, он исчез. Засыпушка стояла темная, неживая… Мы начали узнавать, не случилось ли что с Валеркой. Выяснилось, что он теперь у родителей, а этот домик они продают.

Моя сестра в то время жила хоть и в съемной, но отдельной квартире в городе, работала в театре, я в январе девяносто шестого отправил рукописи своих рассказов в Литературный институт и, как неизлечимо больной верит в новое лекарство, верил, что пройду творческий конкурс, уеду в Москву и все у меня сложится прекрасно. Поэтому к засыпушке мы уже не приценивались…

Когда приехали за вещами на телеге с высокими бортами Валеркины братья, мы вышли спросить о нем. Как, что… Братья поморщились, один ответил коротко:

– Бухает.

Сами они вели себя как маленькие мужчины, деловито таскали в телегу какие-то узлы, табуретки, коробки с посудой… Казалось, что сами никогда пить не будут, вырастут хорошими хозяевами. Но потом, как я узнал, оба спились. Одного поймали на воровстве, избили жестоко, и он стал инвалидом…

В засыпушке вскоре поселился отсидевший зэк – парень лет тридцати, худой, сгорбленный, беззубый. Его так и прозвали – Полтора Зуба.

Как и на что живет Полтора Зуба, никто не ведал. На улице он почти не показывался. Через пару месяцев после его появления почтальонка стала носить ему крошечную пенсию. Соседи шептались, что он туберкулезник и чуть ли не спидоносец.

…В июле я уехал поступать в Литературный институт. Поступил, вскоре женился, родилась дочка, устроился работать в издательство; в журналах стали выходить рассказы, потом повести, более объемистые тексты, которым редакторы давали подзаголовки «Роман»… В деревне я бывал летом, проводил две-три недели.

Жизнь там текла по-прежнему вяло, скучно, убого. Иногда тяжелый полусон прерывался каким-нибудь событием – убийством, пожаром, снежной бурей, которая заметала дорогу так, что два-три дня по ней невозможно было проехать… Не так давно жителей взбудоражило известие – в районной газете заметку прочитали, – что хозяйство бывшего совхоза стало собственностью каких-то предпринимателей, живущих за четыреста километров отсюда, в Красноярске. Одни негодовали: «Крепостное право возвращается!», другие радовались: «Возродимся! Снова зарабатывать будем!»