Сразу после войны

Волков покосился на дымившийся в пепельнице окурок, усмехнулся. Я подумал, что женщина, хотя и не смотрит на нас, все видит, все примечает. Волков сунул папиросы в карман, откинулся на спинку дивана. На его лице было написано: «Посмотрим, чья возьмет».

Мы переглядывались, ухмылялись. Секретарша пробормотала:

— Только время напрасно потеряете.

— Ничего, — миролюбиво сказал Волков.

— Ничего, — как эхо, откликнулся Гермес.

Я добавил:

— Подождем еще немного и сами войдем.

Женщина посмотрела на меня с откровенной враждебностью. Я ответил ей тем же. Хотел подойти к обитой дерматином двери, но она распахнулась, и в приемной появился уже начавший полнеть мужчина с проседью в волосах. В одной руке он держал очки, другой, поморщиваясь, потирал поясницу. Женщина вскочила, стала жаловаться на нас, называя мужчину Владимиром Ивановичем. Он покачал головой, неодобрительно сказал:

— Нехорошо, молодые люди.

Я почему-то решил: с этим человеком можно не хитрить, взволнованно объяснил:

— У нас большое несчастье.

Владимир Иванович переложил из руки в руку очки, буднично ответил:

— Сюда с другим и не приходят. — Открыл дверь кабинета, сделал размашистый жест. — Прошу!

Кабинет был обставлен просто и скромно. От середины двухтумбового письменного стола отделялся другой стол — длинный и узкий. Словно солдаты в строю, стояли самые обыкновенные стулья — с высокими спинками и жесткими сиденьями. Телефонные аппараты — на такой же, как и в приемной, подставке — находились справа от кресла с протершимися подлокотниками.

— Располагайтесь. — Владимир Иванович отодвинул стул, грузно опустился на скрипнувшее сиденье.

Стараясь не грохотать, мы тоже отодвинули стулья.

— Слушаю вас.

Я решил, что говорить будет Волков — самый языкастый из нас, но он кивнул мне, и я сбивчиво рассказал обо всем, что произошло ночью. От напряжения стало поламывать в висках. За последний месяц это повторялось часто. Я понимал — последствие контузии, мысленно повторял стихи Семена Гудзенко: «Мы не от старости умрем — от старых ран умрем». Полгода назад, в годовщину Победы, я процитировал эти строки просто так, не думал, что они постоянно будут возникать в памяти.

Закончил я свой рассказ восхвалением Самарина. От неуверенности не осталось и следа — я говорил то, что чувствовал, во что верил. Это, видимо, подействовало на Владимира Ивановича. Он подошел к телефонам, назвал какой-то номер, после довольно продолжительной паузы сказал кому-то:

— Приветствую, приветствую…

Поговорив о чем-то, не имеющем никакого отношения к Самарину, Владимир Иванович внезапно спросил о нем, и я сразу почувствовал, каким напряженным и осторожным стал он. На другом конце провода, должно быть, спросили, что интересует прокурора, но Владимир Иванович не стал объяснять это, с властной интонацией потребовал:

— Принесите-ка мне постановление и протоколы… Нет, нет, именно мне! — Опустив трубку на рычаг, он снова сел, побарабанил пальцами по столу. — Обещать, молодые люди, ничего не могу, кроме одного: разберусь в этом деле сам. Зайдите ко мне через неделю.

— Через неделю? — ужаснулся Гермес.

Владимир Иванович поморщился, потер поясницу.

— Спешка только при ловле блох нужна…

— Свой брат — фронтовик, — сказал Волков, когда мы, миновав неприступно возвышавшуюся над пишущей машинкой секретаршу, очутились на улице.

— Почему так решил? — поинтересовался я.

— Почувствовал.

Гермес огорченно вздохнул.

— Я думал — с лейтенантом вернемся.

— У меня, признаться, тоже такая надежда была. — Волков сконфуженно покашлял.

Мне вдруг стало не по себе. Я почему-то решил, что Владимир Иванович обязательно найдет в деле что-то компрометирующее Самарина, и нам тогда не отвертеться.

— Чего притих? — спросил, покосившись на меня, Волков.

— Голова разболелась.

Волков усмехнулся, и я понял — он не поверил мне.

Солнце по-прежнему жгло немилосердно. До вечера, когда могла наступить спасительная прохлада, надо было еще ждать и ждать. От стен домов и дувалов тек горячий воздух. Хотелось поскорее очутиться в общежитии, умыться до пояса, а еще лучше сбегать к арыку и, склонившись над ним, поплескать на себя прозрачную, стремительно мчащуюся по каменистому ложу воду. От нее по телу рассыпались пупырышки и синела кожа.

Волков расстегнул рубаху, часто вытирал носовым платком волосатую грудь. Гермес, казалось, не чувствовал жары — шел легко, будто прогуливался, и лишь крохотные капельки пота над губой подтверждали: ему тоже жарковато.

— Ты куда сейчас? — спросил я Волкова, когда мы остановились на перекрестке, от которого одна улица вела к общежитию, а другая туда, где находился Таськин дом.

Он чуть помешкал.

— С вами пойду. Надо узнать, что сказал Нинке директор.

Нинки в общежитии не было. Девчонки, с которыми она жила в одной комнате, сказали, что прибегала, а куда пошла, неизвестно. И с обидой добавили, что она, Нинка, очень скрытная, ничего им не рассказывает.

Волков повозил рукой по животу.

— Порубать бы!

Я вспомнил, что в тумбочке только хлеб, макароны, немного масла. Волков вздохнул.

— Придется в столовку топать.