Курбанова я увидел в тот момент, когда, отчаявшись перехватить его на тропинке, по которой он обычно ходил на работу, собирался рвануть в главный корпус, где была кафедра педагогики. Слепой преподаватель шел с Игрицким, и я чертыхнулся — хотелось поговорить без свидетелей.
Тропинка была узкой. Валентин Аполлонович все время забегал вперед, поворачивал к Курбанову бледное лицо и что-то говорил, говорил, приглаживая рукой непокорные вихры. Темные очки на обезображенном лице преподавателя педагогики издали напоминали черные пятна, искусственная рука в кожаной перчатке прижимала к телу портфель — новый и, видимо, очень дорогой; сучковатая палка с набалдашником виляла, шевеля опавшие листья.
Вначале я хотел поздороваться и пройти мимо, потом решил: «Шила в мешке не утаишь». Когда Курбанов и Игрицкий приблизились, сказал, что мне надо поговорить с ними. Валентин Аполлонович кинул на меня недовольный взгляд. Торопливо извинившись, я рассказал о том, что случилось ночью.
Игрицкий сдернул плохенькие очки, стал лихорадочно протирать стекла измятым носовым платком. Курбанов поставил перед ногами портфель, твердо сказал:
— Недоразумение!
Игрицкий хмыкнул.
— Недоразумение! — повторил Курбанов и сразу пообещал вмешаться в это дело.
— Не поможет, — пробормотал Валентин Аполлонович, испуганно озираясь и поеживаясь.
Курбанов нагнулся, поднял портфель, приладил его под искусственной рукой.
— Самарин — честный и смелый человек.
— Смелых сейчас нет, — возразил Игрицкий. — Смелость только на фронте проявлялась.
— Неправда! Смелый человек всегда останется смелым. При любых обстоятельствах!
Я поддакнул и тотчас стал соображать — смелый я или нет. В душе я считал себя смелым, хотя на фронте часто испытывал страх. В госпитале, где я лежал после контузии, один человек сказал мне, что боязнь смерти — естественное состояние, и это успокоило меня. А теперь снова пришлось думать о том, что, казалось, было решено раз и навсегда.
Мы проводили Курбанова до главного корпуса и повернули назад: у Валентина Аполлоновича было «окно», а я не собирался идти на лекции.
— Хотите совет? — спросил Игрицкий, когда мы остановились около его дома.
— Слушаю.
— Плюньте на это. Как говорится, плетью обуха не перешибешь. Время сейчас такое.
— Не понимаю, — сказал я, хотя отлично понял все.
Валентин Аполлонович вздохнул и, нервно поглаживая волосы, направился к себе…
Гермеса в комнате не было. В голову навязчиво лезла мысль: «Просто так по ночам не приходят». Хотелось услышать еще чье-нибудь мнение, и я обрадовался, хотя и удивился, когда в комнату без стука вошел Жилин. С места в карьер он сказал:
— Небось пораскинул мозгами и решил — Семкиных рук дело?
— Угадал.
Жилин возмущенно посопел и, продолжая называть себя в третьем лице, торжественно объявил:
— Семка к этому делу касательства не имеет. На пугач польстился — такой грех был.
— Та штука — парабеллум, — уточнил я.
Жилин вздохнул.
— Мне все одно — пугач, парабеллум… Знаю только — бес тогда попутал. Как увидел оружье, кровь взыграла.
— Зачем же тебе понадобился парабеллум?
Жилин покаянно рассмеялся.
— Хошь верь, хошь нет — не могу объяснить. Захотелось иметь — и все. Как говорится, вынь да положь.
— Шлепнул бы кого-нибудь и — прощай, мама!
— Этого у меня на уме не было.
— По дурости шлепнул бы.
Жилин помотал головой.
— Не посмел бы. Просто приятно было чувствовать — владею.
Я усмехнулся.
— Сопляк.
— Зеленый — так вернее будет.
Держался Жилин спокойно и говорил уверенно, как это было в первый день — в день его приезда. И одежда на нем была та же — хлопчатобумажные брюки и френч. Последнее время я видел его редко и сейчас не мог вспомнить, как одет был он вчера. Гермес утверждал, что еще весной Жилин купил себе шикарный костюм.
— Чего в старье вырядился?
— Бережливый. За костюм — полушерсть с искрой — три стипендии отдал. Водой и хлебом перебивался.
— По твоей ряшке этого не скажешь.
— Отъелся. А тогда маманя подсобила — сала прислала и домашней колбасы.
Я сглотнул слюну.
— Много колбасы было?
— Четыре кольца. — Жилин помолчал и добавил: — Я ведь домой на каникулы не ездил.
— Не ври! Сам в окно видел, как целый центнер на спине тащил.
Жилин удовлетворенно кивнул.
— В колхозе вкалывал — сто верст отсель. Теперь полуботинки справлю, сорочки и, может быть, еще один костюм куплю.
— Лучше матери денег пошли.
— На кой они ей. Подсвинка откормит, сало продаст — вот тебе и деньги. На колхозную работу маманю теперь не посылают. Для себя живет.
Мне не понравились его последние слова, и я недружелюбно спросил:
— Зачем пожаловал?
Жилин расстегнул френч, степенно опустился на стул.
— Одна мыслишка появилась.
— Выкладывай!
Жилин покосился на меня, словно раздумывал — говорить или нет.
— Сдается мне, Владленчик на Самарина накапал.
Я не стал расспрашивать, почему он так считает, взволнованно подтвердил, что думаю так же.
— И правильно делаешь! — Жилин откинулся на спинку стула. — Но Владленчику о моих словах ни гугу.
— Само собой. — В эти минуты я что угодно мог пообещать.
Как только Жилин ушел, около окна появился Волков — нарочито-радостный, возбужденный.