Сразу после войны

«Сто тысяч — это много, — думает Петька. — На сто тысяч всю нашу деревню одеть-обуть можно, и останется еще». Петька начинает мечтать, что он сделает, если у него появятся сто тысяч, но дальше хорошей одежки и велосипеда мысли его не текут. Велосипед Петьке давно хочется. У них в деревне ни у кого нет велосипеда, потому что их деревня маленькая — всего двадцать восемь дворов.

Шуршат листья — убаюкивают. Петька просовывает руку под винтовочный ремень и смыкает глаза: «Хорошо-то как!»

— Зыкин?

Петька вскакивает, подхватывает рукой винтовку.

— Заснул на посту, сукин ты сын? — спрашивает товарищ Кобзик, который сегодня не только помкомвзвода, но и начальник караула, сокращенно карнач.

Петька в глаза не смотрит — стыдно. Ему и так скидку делают на то, что он слабосильный и маленький, а он…

— Предупреждал же тебя — не усни! — рычит товарищ Кобзик. — Опять взвод опозорил. Опять мне из-за тебя на орехи достанется.

Петька чувствует — щеки горят. «Хорошо, что темно сейчас и не видно этого», — думает он.

Хлопает в караулке дверь — ЧП. Дежурный по части — лейтенант Долгушин — черта поминает. Если бы не этот Довесок, то взвод по всем статьям в роте на пер: вое место вышел бы.

— Раз-гиль-дяй! — с расстановкой произносит взводный. — Под трибунал пойдешь!

«Правильно, — думает товарищ Кобзик. — За это стоит».

— А пока на «губу», — приказывает Долгушин.

«И это правильно», — думает товарищ Кобзик и говорит Никитину:

— Отведи!

— Есть, товарищ лейтенант! — отвечает Гришка и становится около Петьки.

— Снимай обмотки, ремень, — говорит товарищ Кобзик.

Петька сматывает обмотки, а сам на Никитина посматривает. Тот даже взглядом не посочувствовал — при исполнении служебных обязанностей он.

— Разрешите, вести арестованного? — обращается Гришка к Долгушину.

— Давай.

— Давай! — говорит Никитин и показывает Петьке на дверь.

Стыдно Петьке. Ой как стыдно! Во взводе на «губе» еще никто не был, он первый. «Вдруг про это Нюрка узнает?» — пугается Петька и всхлипывает.

И Кобзику, и Долгушину жалко Зыкина. Они понимают, что служить ему трудно. Но армия — это армия. Раз взяли — служи. Тем более война сейчас.

— Насчет трибунала я просто так сказал, — говорит Долгушин, — для острастки. Все равно скоро… — Взводный больше ничего не произносит, но Кобзик догадывается, что он хотел сказать. Скоро отправка. Скоро весь полк погрузится в теплушки и прямым ходом на фронт. Об этом уже неделю говорят…

Петька лежал, уткнувшись носом в снег, очень довольный тем, что ему досталась не винтовка, а ППШ. Несмотря на то что во время учебы новобранцы «проходили» только винтовку, а с ППШ лишь познакомились в общих чертах, Петька радовался: винтовка была тяжелой, неудобной, а автомат — совсем другое дело.

Чуть впереди Петьки лежал Кобзик, а сбоку, вытянувшись во весь рост, Никитин. Над головой взвизгивали пули. Когда пуля вонзалась в снег, он рассерженно шипел. Казалось, весь воздух наполнен сердитым шипением. Петьке было страшно, но он старался не показывать страх, потому что еще на «губе» решил «оправдать и смыть». Эти два слова ему часто повторял помкомвзвода, когда приходил проведать его. Товарищ Кобзик говорил очень душевно, Петьке нравилось, как говорит старший сержант. Но комвзвода не ругался, он — Петька чувствовал это — жалел его.

— На фронте труднее будет, — утверждал товарищ Кобзик. — На фронте никаких скидок. На фронте, Зыкин, надо оправдать и смыть свой поступок.

Петька крепко запомнил эти слова.

Взвод бросили в бой прямо с марша. Только сегодня утром их батальон выгрузился из теплушек. Вслушиваясь в гул канонады, новобранцы отмахали по проселку километров восемь, пока не вышли на исходный рубеж. Там, в еловом лесу, они ожидали сигнала к атаке, а потом пошли на село, превращенное немцами в опорный пункт. Село стояло удобно — на возвышенности, которую огибала река. Петька шел и думал, что вот и ему пришлось повоевать, как и Нюркину ухажеру. Он сказал сам себе, что сегодня он обязательно «смоет и оправдает» и станет настоящим солдатом, таким, что не только Гришка, но и, может быть, сам товарищ Кобзик позавидует ему.

Когда взвод приблизился к реке, немцы открыли огонь. Люди стали падать, как срезанная косой рожь. Петька почувствовал: по телу прокатываются мурашки и деревенеют ноги. Страх сковал его, и он остановился.

— Ложись! — крикнул товарищ Кобзик и повалил Петьку в снег.

«Значит, и ему страшно», — подумал Петька и приободрился.

И вот теперь взвод лежал, нюхая снег. Немцы вели такой огонь, что даже голову не поднимешь.

— Видать, хана нам, — пробормотал товарищ Кобзик.