Сразу после войны

— Слышь, Никитин? — говорит Петька, подойдя к Гришке. — Давеча товарищ Кобзик сказал: артураж портишь. Что эти такое — артураж?

Гришка смотрит на Петьку непонимающим взглядом. Потом в его глазах осмысленность появляется.

— Это французское слово, — говорит Гришка. — Помкомвзвода напутал малость. Правильно будет антураж. Так, во всяком случае, моя бабка говорила.

— Бабка? — удивляется Петька.

— Ага, — кивает Никитин. — Она в гимназии училась. По-французски и по-немецки свободно может.

— А ты?

— Я только по-немецки мало-мало.

— А ну, валяй что-нибудь.

— Доннерветтер.

— Что это?

— Черт возьми, — отвечает Гришка и, сделав две торопливые затяжки, бросает окурок.

Петьке ужасно хочется поговорить с ним, расспросить его про бабку: он в жизни своей не встречал бабок, которые по-иностранному могут, но Гришке уже не до него. Гришка, словно конь, ноздри раздул и — к девчатам. «Вот беда-то, — думает Петька, провожая взглядом Гришку. — Так и не узнал я, что такое этот самый антураж. Наверное, это слово порядок обозначает или еще что-нибудь в этом роде».

Гришка к девчатам идет, плечами поводит. Они с виду равнодушные, но сразу видно — ждут.

Пока Гришка с девчатами тары-бары разводит, Петька о Нюрке вспоминает. Много на свете красивых девчат, но Нюрка лучше всех. Для нее, Нюрки, Петька что хочешь сделает. Он даже подвиг совершит — лишь бы на фронт попасть. В кармане гимнастерки у него Нюркина фотокарточка. Нет, ее не Нюрка подарила ему. Петька сам взял фотокарточку из альбома, когда пришел к Нюрке прощаться. Ему давно хотелось иметь Нюркино фото, но он не решался попросить его. В тот день Нюрка отлучилась на минутку, и Петька… Всю ночь не спал — боялся, что Нюрка отберет фотокарточку. Но она, видать, так и не обнаружила пропажу. Этих самых фотокарточек у нее тьма: Нюрка в платочке, Нюрка в новом платье, Нюрка с косой, перекинутой на грудь, Нюрка любила фотографироваться, потому что была красивой. На той фотокарточке, что Петька унес, Нюрка снята во весь рост. Стоит она, опершись локотками на высокую подставку. Позади нее горы и река бурлит. Горы и река ненастоящие. Петька видел эти горы и эту реку на холсте, на фоне которого снимает всех подряд старичок-фотограф — единственный на весь райцентр…

— Становись! — ударяет в барабанные перепонки голос товарища Кобзика, покалякавшего всласть о кавалерии.

Петька вздрагивает. Никитин делает девчатам прощальный жест и бежит на правый фланг, а Петька семенит на левый. Товарищ Кобзик взглядом по рядам скользит и, словно точку ставит, вшпиливает его в Петьку:

— Ну, как, Зыкин, отдышался?

— Так точно, товарищ старший сержант!. — отвечает Петька и выпячивает грудь, стараясь молодцом казаться.

Товарищ Кобзик губы в ухмылке кривит: «Смешной парень, Довесок этот. Ему и впрямь бы в цирке выступать».

Рассекают воздух команды обычные — те, на которые ноги-руки сами реагируют. Петька давит сапогами скрученные морозом листья и думает. «Тяжело в армии. Цельный день — то одно, то другое. Только ночью и отдохнешь, А сегодня не удастся; сегодня в караул идти…»

Плывут по небу облака, луной подсвеченные. Ветер листья шевелит. Когда он пошибче дунет, листья двигаться начинают, шурша таинственно. Петьке чудится: листья говорят что-то. Но что? Вслушивается — непонятно.

Листьев кругом много. Когда новобранцев в этот город привезли, они еще на деревьях висели, чуть тронутые первым дыханием осени. Петьке понравился город — дома каменные, трамваи. До этого он трамваи только в кино видел, когда передвижка приезжала. Дальше районного центра Петька нигде не бывал. Да и в районный центр он не часто ездил, потому как деревня их самая дальняя — двадцать пять километров по большаку. Думал Петька: «Вырасту — в город уйду жить». Не получилось: война помешала. Папаню на третий день взяли, а через два месяца — «похоронная». Мать повыла, конечно, а Петька только губы сжал: не любил отца он. Отец не ту линию в жизни гнул: шабашничал сильно, а деньги не в дом нес — в ларек продовольственный, где водкой, пряниками, печеньем поломанным, «подушечками» и ржавой селедкой торговали. Пряники и все прочее отец не покупал — только водку. За все время — Петька это хорошо помнит — он всего раз принес домой гостинец — слипшиеся в комок «подушечки». Сильно пьяный пришел он в тот день: языком не ворочал. Языком не ворочал, а на мать набросился. У Петьки внутри оборвалось что-то, и он крикнул отцу, вцепившись пальцами в его грудь:

— Не смей!

Отец отшвырнул Петьку, словно пса шелудивого, и отхлестал его ремнем, широким, солдатским ремнем с царским орлом на пряжке. С той поры и возненавидел Петька отца и не переживал, когда «похоронка» пришла. Почти не переживал. Но все же сжалось его сердце, чуть-чуть сжалось, когда он «похоронку» читал…

Винтовка тяжела и неудобна. «Присесть бы», — думает Петька и переворачивает ящик, валяющийся у амбара, или, как говорит товарищ Кобзик, объекта № 5. Что в этом объекте — неизвестно. Одни говорят, пустой он, другие утверждают: добра разного в нем на сто тысяч.