Спящие красавицы

Пока Элейн сидела за столом, Фрэнк приготовил кофе: налил воду, засыпал порошок. Это он проделывал тысячу раз, хотя так поздно – никогда. Привычные дела успокаивали.

Элейн, похоже, думала о том же.

– Как в прежние времена, да? Больной ребенок наверху, а мы здесь, внизу, гадаем, правильно ли все делаем?

Фрэнк включил кофеварку. Элейн опустила голову на стол, между рук.

– Тебе лучше выпрямиться, – мягко заметил он и сел напротив.

Элейн выпрямилась, кивнула. Ее челка прилипла ко лбу, и она напоминала сварливую, вечно всем недовольную женщину, которую недавно стукнули по голове. Фрэнк полагал, что сам выглядит не лучше.

– Я тебя понимаю, – сказал он. – Помню, мы задавались вопросом, как убедили себя, что нам по силам заботиться еще об одном человечке.

От этих слов лицо Элейн осветила широкая улыбка. Что бы ни происходило с ними теперь, они вместе пережили появление младенца – немалое достижение.

Кофеварка запищала. На мгновение воцарилась тишина, потом Фрэнк услышал шум за окном. Кто-то кричал. Завывали полицейские сирены, орала автомобильная сигнализация. Он инстинктивно прислушался к звукам сверху.

Но ничего не услышал. Естественно, ничего. Нана давно выросла, прежние дни остались в прошлом, нынче все было не так, как раньше. Никакой шум не мог нарушить сегодняшний сон Наны, заставить ее раскрыть глаза под слоем белого вещества.

Элейн тоже склонила голову, прислушиваясь.

– Что это, Фрэнк?

– Не знаю. – Он отвел взгляд. – Нам не следовало уезжать из больницы. – Намекая, что именно она заставила их уехать, сам не слишком в это веря, но желая разделить вину, запачкать ее той грязью, которую чувствовал на себе. Он понимал, что делает, понимал совершенно отчетливо, и от этого ненавидел себя. Однако не мог остановиться. – Нам следовало остаться. Нане нужен врач.

– Им всем нужен врач, Фрэнк. Скоро и мне потребуется врач. – Элейн налила себе кофе. Казалось, прошли годы, пока она размешивала молоко и подсластитель «Иквел». Фрэнк думал, что эта часть дискуссии закончена, но ошибся. – Ты должен благодарить меня за то, что я заставила тебя уехать.

– Что?

– Так ты не совершил то, что мог бы совершить, если бы мы остались.

– О чем ты говоришь?

Но он, разумеется, знал. У каждой семейной пары есть свой язык, свои кодовые слова, наработанные общим жизненным опытом. Элейн произнесла два таких слова:

– Фриц Мишем.

На каждом обороте ложечка стукалась о керамическую кружку: клик-клик-клик. Словно набирая код сейфового замка.

4

Фриц Мишем.

Имя с дурной репутацией, которое Фрэнк очень хотел забыть, но разве Элейн бы ему позволила? Нет. Он накричал на учительницу Наны – это было плохо. Потом нанес знаменитый удар кулаком в стену – еще хуже. Но самым ужасным его проступком считался инцидент с Фрицем Мишемом. Фриц Мишем был той мертвой крысой, которой она трясла перед его лицом всякий раз, когда чувствовала, что загнана в угол, как сегодня. Если бы только она могла понять, что в этом углу они оба, на одной стороне, на стороне Наны, но куда там. Вместо этого ей приспичило помянуть Фрица Мишема. Потрясти мертвой крысой.

Фрэнк охотился на лису, обычное дело в лесистом Триокружье. Кто-то видел одну на полях к югу от шоссе номер 17, недалеко от женской тюрьмы. Лиса бежала с вывалившимся языком, вот звонивший и предположил, что она, возможно, бешеная. У Фрэнка были сомнения, но звонки по поводу бешенства он воспринимал серьезно. Как и любой добросовестный сотрудник службы по контролю за бездомными животными. Он поехал к заброшенному сараю, около которого видели лису, и провел полчаса, осматривая окрестности. Не нашел ничего, за исключением ржавого остова «катласса» 1982 года выпуска, с истлевшими женскими трусиками, узлом завязанными на антенне.

Возвращаясь к оставленному на обочине шоссе пикапу, Фрэнк шел вдоль огороженной территории. Забор соорудили из того, что нашлось на свалке – полусгнивших досок, автомобильных колпаков, ржавых листов железа, – и количеством дыр он только привлекал внимание незваных гостей. Сквозь эти дыры Фрэнк видел облупившийся белый дом и заросший сорняками двор. Шина раскачивалась на измочаленном канате, привязанном к ветви дуба; у его подножия валялась груда драной черной одежды, над которой вились мухи; у крыльца на страже стоял молочный ящик с обрезками железа; канистра из-под машинного масла (предположительно, пустая) лежала, словно небрежно брошенная шляпа, на бугенвиллее, которой заросла часть крыльца. Осколки разбитого окна на втором этаже усыпали рубероидную крышу, зато на подъездной дорожке стоял новенький «тойотовский» пикап, синий, как Тихий океан, вымытый и отполированный. Около задних колес валялись гильзы ружейных патронов, когда-то ярко-красные, теперь выцветшие до бледной розовости, словно пролежали на земле долгое время.