Она наблюдала, как Гейл наклоняется к уху Дороти, которое уже покрылось тонким слоем паутины.
– Дороти? Ты нас слышишь? Встретимся в… – Гейл замолчала. – Какое место на небесах мы знаем, Мидж? Где нам встречаться?
Только Маргарет не ответила. Не могла. На ее голове тоже появлялись и сплетались паутинки.
Блуждающий взгляд Бланш остановился на окне, из которого виднелся пожар на западе. Он разрастался – уже не пламя спички, а пылающая птичья голова. Для борьбы с огнем оставались мужчины, но, возможно, им было не до того: они сосредоточились на своих женщинах. Как называлась птица, которая изменялась в огне, возрождалась, волшебная птица, пугающая, ужасная? Бланш не знала. Могла вспомнить только монстра из старого японского фильма «Радон». Она смотрела его ребенком, и гигантская птица сильно ее напугала. Теперь она не боялась, просто… ей было интересно.
– Мы потеряли мою сестру, – объявила Гейл. Опустилась на ковер, привалилась к ногам Дороти.
– Она просто уснула, – ответила Бланш. – Ты не потеряла ее, милая.
Гейл так энергично кивнула, что волосы упали ей на глаза.
– Да, да. Ты права, Бланш. Мы просто должны найти друг друга. Этим и займемся на небесах. Или… ты знаешь… наши сносные копии. – И она рассмеялась.
Бланш заснула последней. Подползла поближе к Гейл, спавшей под паутиной.
– У меня был возлюбленный, – сообщила ей Бланш. – Готова спорить, ты этого не знала. Мы… как это нравится говорить девушкам в тюрьме… не светились. Вынужденно.
Нити, лежавшие вокруг рта Гейл, шевелились при выдохах. Одна игриво потянулась к Бланш.
– Я думала, он тоже меня любил, но… – Как трудно объяснить. Когда ты молода, твой мозг развит не полностью. Ты ничего не знаешь о мужчинах. И это грустно. Он был женат. Она ждала. Они старели. Бланш подарила этому мужчине самую нежную часть своей души. Он давал чудесные обещания, но не выполнил ни одного. Какая жалость. – Возможно, это лучшее, что когда-либо случилось со мной. – Если бы Гейл бодрствовала, она могла бы не разобрать слов Бланш: ее язык начал неметь. – Потому что мы вместе, сейчас, до самого конца.
И если было что-то еще, где-то еще…
Но Бланш заснула до того, как сформулировала мысль до конца.
Гарт Фликинджер не удивился, увидев Фрэнка.
После двенадцати часов лицезрения «Новостей Америки» – за это время он выкурил все, что было в доме, за исключением игуаны по кличке Гиллис – он полностью утратил способность удивляться. Если бы сам сэр Гарольд Гиллис, давно умерший пионер пластической хирургии, спустился на кухню, чтобы поджарить в тостере печенье «Поп-тартс» с корицей, его появление стало бы каплей в море феноменального явления, которое Гарт наблюдал по телевизору весь этот день.
Шок от насилия, случившегося в трейлере Трумана Мейвезера, пока Гарт находился в сортире, стал лишь прологом к тому, что он увидел за последующие часы, сидя на диване. Столкновения с полицией около Белого дома, женщина, откусившая нос религиозному сектанту, гигантский «Боинг-767», пропавший над Атлантическим океаном, залитые кровью санитары дома престарелых, старухи в паутине, прикованные наручниками к каталкам, пожары в Мельбурне, пожары в Маниле, пожары в Гонолулу. И что-то чертовски плохое произошло в пустыне неподалеку от Рино, где, вероятно, находился секретный государственный атомный объект. Ученые сообщали о том, что счетчики Гейгера зашкаливали, а сейсмографы сходили с ума, фиксируя продолжающиеся взрывы. Везде женщины засыпали и отращивали коконы, и везде недоумки пытались их разбудить. Восхитительная женщина-репортер из «Новостей Америки», Микаэла, с первоклассно вылепленным носом, ближе к вечеру куда-то исчезла, и ее заменили запинающейся практиканткой с кольцом в губе. Все это напоминало Гарту надпись, увиденную им в каком-то мужском туалете: «ГРАВИТАЦИИ НЕТ, ЗЕМЛЯ – ОТСТОЙ».
Удары прекратились. Гарт успел подумать, что незваный гость сдался, но тут дверь начали рубить топором. Рубить и колоть. Дверь подалась внутрь и распахнулась, оставшись без замка, а в гостиную большими шагами вошел мужчина, которого Гарт видел раньше, с топором в руке. Гарт решил, что мужчина пришел, чтобы убить его, и не сильно огорчился. Да, будет больно, но, возможно, не очень долго.