Создатель

– Эту тему я разъяснил в стихотворении под названием «Золото тигров». Мы жили рядом с зоопарком, я туда частенько ходил, но животные, которые в детстве по-настоящему производили на меня впечатление, если не считать бизонов, были тигры. Особенно один огромный зверь, королевский бенгальский тигр. Меня завораживала его золотая шкура и, естественно, полосы. Меня впечатляли также леопарды, ягуары, пантеры, другие подобные звери. В том стихотворении я пишу, что на самом деле первым цветом, который я увидел, не физически, но эмоционально, был желтый цвет тигра, и сейчас, когда я уже почти ослеп, единственный цвет, который я безошибочно различаю, – желтый. Так желтый цвет сопряжен с началом и концом моей жизни.

Поэтому, а не из соображений красивости, свойственных нашим модернистам[166], я назвал книгу «Золото тигров». Кроме того, тигр воплощает в себе идею мощи и красоты. Помню, однажды моя сестра сделала любопытное наблюдение: «Тигры созданы для любви». Это мне приводит на память стихотворение Кансиноса-Ассенса, где есть такая строка, обращенная к женщине: «Я буду тигром нежности с тобой». У Честертона я нашел похожую фразу, относящуюся к тигру из стихотворения Уильяма Блейка[167], это стихотворение о происхождении зла (потому что Бог, который создал ягненка, создал и тигра, его пожирающего), и она гласит: «Тигр – символ ужасающего изящества». Здесь соединяется мысль о красоте и о жестокости, которую приписывают тиграм. Возможно, они не более жестоки, чем другие звери. Таким же образом приписывают хитрость лисе, величие льву; эти условности происходят из басен, возможно, Эзоповых.

– А «секта ножа и отваги»[168], то есть все, что с этой темой связано?

– Я бы обнаружил два ее корня: первый – то, что многие мои предки были военными и некоторые погибли в бою, а мне не выпала такая судьба. Второй – то, что я нашел эту отвагу у бедняков, у задир из прибрежных районов: если они исповедуют какую-то религию, то только эту: мужчина не должен быть неженкой. Кроме того, в случае этих задир отвага бескорыстна, ведь, если не считать гангстеров и преступников вообще, люди совершают насилие из алчности или по политическим причинам. И еще: в одной скандинавской саге я нашел фразу, в точности согласующуюся с этой мыслью. Одни викинги при встрече спрашивают других, верят ли те в Одина или в белого Христа, и слышат в ответ: «Мы верим в нашу отвагу». Это согласуется с этикой наших любителей поножовщины.

– Еще одна важная тема – город Буэнос-Айрес.

– Что до Буэнос-Айреса, все, должно быть, заметили, что это не современный Буэнос-Айрес, а Буэнос-Айрес моего детства и времен, моему детству предшествующих. Я родился в тысяча восемьсот девяносто девятом году, и мой Буэнос-Айрес в большинстве случаев несколько расплывчат и располагается где-то в девяностых годах. Я так пишу, во-первых, потому, что «в прошлом время любое лучше всегда»[169], а еще потому, что считаю ошибкой стремление творить строго современную литературу; такое понимание по меньшей мере противоречит всей традиции. Даже не знаю, через сколько веков после Троянской войны Гомер сочинил поэму. И потом, у такой системы есть недостаток практического толка: если я пишу о фактах современности, то превращаю читателя в шпиона, ибо он выискивает огрехи. Напротив, если я пишу, что в Турдере или в прибрежных кварталах Палермо в тысяча восемьсот каком-то году дела обстояли так-то и так-то, никто не знает в точности, как говорили на этих окраинах и какими они были, и это оставляет писателю больше свободы, гарантирует ему безнаказанность. И поскольку память избирательна (так говорит Бергсон[170]), сдается мне, что лучше работать с воспоминаниями, чем с настоящим временем, которое нас подавляет и тревожит. Потом, если писать о настоящем, рискуешь показаться не писателем, а скорее журналистом.

– Остается тема сабли…

– Эта тема связана с темой отваги и в основе ее лежат две сабли, хранившиеся в доме моего деда Борхеса. Одна принадлежала генералу Мансилье[171]. Они с дедом были друзьями, и перед одной из битв Парагвайской войны[172] романтическим жестом, заимствованным из какого-то французского романа, обменялись саблями. Одна из них сейчас находится в Историческом музее, который в парке Лесама[173]. А после от сабли героя я перешел к ножу задиры с окраин. (Это приводит мне на память две строки из романса Лугонеса: «С саблею патриота, / Униженной до ножа…»): сабля больше, чем другое оружие, является знаком отваги. Огнестрельное оружие не предполагает мужества: только меткость. Мильтон в «Потерянном рае» приписывает изобретение артиллерии дьяволу[174].

Политика, почести и увлечения

– В предыдущем интервью вы мне сказали, что считаете себя анархистом. Что вы понимаете под анархизмом?

– Мне бы хотелось, чтобы правительство свелось до минимума, чтобы стало незаметным, чтобы оно ни на что не влияло. Этакий анархизм по Спенсеру[175].

– Ваш отец был анархистом?