Создатель

– Потому что друзья говорят, будто все там сказанное уже было сказано лучше в предыдущих книгах и рассказ ценен лишь как некий итог всех моих сочинений. Например, Нестор Ибарра, чьему мнению я весьма доверяю, сказал, что книга бесполезна, поскольку виртуально уже включена в предыдущие. Но думаю, это не так, ведь здесь я описываю мистический опыт, который, сам его не пережив, попытался вообразить: охваченные идеей люди предпринимают труд столь бесконечный, что совпадают со всей вселенной, но не чувствуют себя, словно в текстах Кафки, обманутыми, а, наоборот, испытывают удовлетворение. Труд, который они хотели совершить, уже совершен, не знаю, Божеством или космическим процессом, но все уже сделано, и они счастливы. Думаю, вот эта часть хорошо получилась: их последняя прогулка по всему городу и последующее решение больше не видеться, поскольку им никогда не испытать такого восторга, как в тот момент. Лично меня, когда я писал, это волновало, и персонажи мне нравились, я чувствовал, что они настоящие. Но писателю легко обмануться! Я это замечаю, например, по названиям улиц. В этой книге встречаются почти исключительно, кроме стен Реколеты, названия, относящиеся к южным кварталам, а я неравнодушен к Югу. Можно попробовать написать рассказ с одними названиями, а потом их заменить на другие, ничего для писателя не значащие. Например, перенести действие моих рассказов из Палермо в нижний Флорес[154] и посмотреть, покажутся ли они столь же хорошими, но так поступить у меня не хватает духу. Даже рассказы об Адроге или Темперлее[155]. Мне кажется, что если бы я их перенес в Сан-Исидро или в Мартинес[156], то пришел бы к выводу, что они ничего не стоят. В конечном счете колдовство слов очень важно, так почему не колдовство имен собственных?

– Но ваши рассказы и в переводе имеют успех, хотя читатели ни одного из этих мест не знают.

– Верно. Это означает, что люди легко заблуждаются или они великодушны.

– Или что можно обойтись без географических привязок, ведь порыв – в самой прозе или поэзии, а это постоянные величины.

– Помню, читая очень хороший рассказ Пейру[157] под названием «Повторяющаяся ночь», я наткнулся на фразу, от которой слезы выступили у меня на глазах. Она гласила: «Эта деваха в цветастой юбке дожидалась меня на углу улицы Никарагуа[158]». И подумал: какой я дурак, ведь улица Никарагуа что-то значит для меня, но вовсе не должна что-то значить для людей, живущих в другом районе.

– Из этого следует, что вы сентиментальны.

– Да, черт побери!

– Откуда эта потребность писать каждый день хотя бы по одной строке?

– Чтобы оправдать свое существование, а еще я боюсь, что если не продиктую что-то, оно забудется. Кроме того, по ночам я думаю: вот, я это написал, продвинул такую-то работу – и успокаиваюсь.

– Вы с детства предчувствовали, что станете писателем?

– Еще до того, как написал хотя бы одну строку. Но это немного связано с молчаливым семейным соглашением, ведь мой отец хотел стать писателем, но не смог. Он оставил несколько сонетов, роман, многие свои труды уничтожил. Поэтому негласно, а это самый действенный способ дать понять, подразумевалось, что я добьюсь того, в чем было отказано отцу. Я это знал еще ребенком.

– А если бы он был математиком?

– Математика меня интересует. Интересуют труды Бертрана Рассела[159] и немецкого математика Георга Кантора[160], те, какие мне попались на глаза. Прочел с полным недоверием массу книг о четвертом измерении. Но не вижу себя математиком, поскольку у меня совершенно нет к этому способностей. Я понимаю, что шахматы – благородное занятие и они неизмеримо выше всех известных мне игр, но в то же время отношусь к самым посредственным шахматистам из всех существующих.

Борхесовские темы

– Когда, где и почему появляется тема лабиринта?

– Помню книгу о семи чудесах света с гравюрами по металлу, одна из которых изображала лабиринт на Крите. Сооружение, похожее на арену для боя быков, с очень узкими окнами, просто щелями. Ребенком я думал, что если хорошенько рассмотреть рисунок, с помощью лупы, можно увидеть Минотавра. Кроме того, лабиринт – очевидный символ растерянности, а растерянность, изумление, из которых, по Аристотелю, возникает метафизика, – самые обычные в моей жизни эмоции, как у Честертона, который сказал: «Все проходит, но всегда остается изумление, особенно изумление перед обыденным». Чтобы выразить эту растерянность, которая сопровождала меня всю жизнь, так что многие мои действия для меня самого необъяснимы, я выбрал символ лабиринта, вернее, лабиринт был навязан мне, поскольку сооружение, построенное для того, чтобы кто-то в нем заблудился, неизбежно становится символом растерянности. Я пробовал разные вариации на эту тему, которые приводили меня к Минотавру и к таким рассказам, как «Дом Астерия»; Астерий – одно из имен Минотавра. Потом, тема лабиринта очень заметна в рассказе «Смерть и буссоль», в разных стихотворениях из последних сборников; в том, который я собираюсь опубликовать, тоже есть короткое стихотворение о Минотавре.

– А зеркала?