Создатель

– Нет, со стихами все по-другому. Например, милонги[149] сочинялись сами собой. Я ходил по коридорам Национальной библиотеки, бродил по улицам южных кварталов, которые так люблю, по кварталам севера и центра и вдруг чувствовал: что-то сейчас произойдет. Тогда я напрягал слух, старался не вмешиваться и потом понимал, что происходит милонга. Милонги сочинялись сами собой, я их, по сути, и не писал, разве что менял пару слов, не больше. Все это происходило из древних креольских глубин, какие есть во мне, и не стоило ни малейших усилий. В то же время я не могу обещать, что напишу книгу милонг, все зависит от того, повторятся ли эти моменты, эти посещения Святого Духа, пусть мои слова и отдают тщеславием и таковым являются. Зато, например, сонет – другое дело, хотя бы по причине рифм. Рифмы нужно выбирать, нужно иметь в виду, что слова, которые рифмуются, не вполне друг от друга отличны; я бы сказал, что бывают рифмы естественные и рифмы искусственные. Reflejo и espejo – естественные, потому что выражают близкую идею; turbio и suburbio[150] – тоже. Зато не знаю, ищут ли друг друга в строке Лугонеса «В огромных дозах апофеоза» слова «доза» и «апофеоз».

– Разумеется, нет.

– И я так думаю: конечно, он это сочинил специально. Я хочу сказать, что шестистишия, вроде «Милонги о братьях», рождались сами собой, я находил нужные рифмы или они находили меня. Но текст, который мне нравится, хотя я не знаю, нравится ли он читателям, – «Конгресс»: этот текст я долгие годы носил в себе, не решаясь на попытку записать его, хотя все время обдумывал, пока наконец не сказал себе: «Ладно, я уже обрел свой голос, свой голос на письме. Стало быть, не смогу сделать рассказ ни намного лучше, ни намного хуже; я его попросту напишу» – и написал.

– Метафизика и религиозная космогония пытались свести вселенную к символам или первичным идеям. Как рассказ о бесполезном конгрессе (невозможности свести неисчерпаемость опыта к немногим идеальным представлениям) связан с традиционной метафизикой?

– Ответ прост, или относительно прост. Члены Конгресса именно хотят свести мир к нескольким символам, у них не получается, как никогда ни у кого не получается в таких случаях, а оригинальность моего сюжета заключается в том, что этот провал, это признание множественности, неисчерпаемой многосторонности мира они воспринимают не как провал, а как успех. Право, не знаю, возможен ли такой мистический опыт, но если он и невозможен для человеческого сознания, он, во всяком случае, был возможен для моего воображения, пока я записывал историю. Конгресс разрастается, Конгресс охватывает всю нашу вселенную или, как сказал бы Уильям Джеймс[151], все плюралистические вселенные, но его члены видят в этом не поражение, а своего рода победу. Лично у меня не было такого опыта, но ради построения сюжета, думаю, можно представить себе группу людей или, лучше сказать, одного человека (он имеет опыт управления поместьем, это сильная личность), и этот человек вселяет веру в других, во всяком случае, в течение последней ночи, когда они объезжают весь город, который не изменился, но в котором они видят претворившимся свой невозможный план. Снова повторяю: я не исповедую никакой философской системы, разве что, вслед за Честертоном, системы растерянности. Вещи вызывают во мне растерянность, и в этом рассказе мне захотелось возвести эту растерянность в некий принцип веры. Что до тантрического буддизма[152], я этот буддизм изучал, думаю, в нем есть магия (помню гравюры в какой-то книге, где изображаются символы, выведенные в другой книге Юнгом[153]), но при написании рассказа ничего такого не имел в виду. Я попросту придумал историю о том, как люди составили план столь обширный, что он в конечном счете совпал с вселенной, но увидели в этом не поражение, подобно персонажам Кафки, а победу, окутанную тайной победу. Вот все, что я хотел сказать. Но эта книга моим друзьям не понравилась.

– Почему вы так думаете?