Сороковник. Книга 4

Вот они и притираются друг к другу. А наречённый мой супруг… или всё же настоящий? совсем не избалован вниманием, если от дочкиных слов настолько растерялся. Привыкай, милый, так и оттаешь со временем. С кем тебе прежде было ворковать? Дражайший дон ещё тот любитель гнобить; прелестная фурия Мирабель — в сущности, большой ребёнок, даром, что до седых волос дожила… гипотетически седых, ей дело лишь самой до себя и до своей неувядаемой красоты. Подозреваю, что от внучек-то она шарахается из панического нежелания признать, что стала, наконец, бабушкой. Явный перекос в развитии. Как там Мага выразился? "Мы с отцом слишком её избаловали…"

Кажется, этот негодник Оле Лукойе всё-таки соизволяет раскрыть надо мной свой зонтик, потому что мысли мои вдруг начинают путаться. Воспоминания о реальных событиях перемежаются с диковинными картинами. Я оказываюсь в степи, у знакомых камней, на одном из которых сидит ко мне спиной некто, похожий на… Нет, не пойму… Накатывает на песчаный пляж волна, лица касаются солёные брызги. Море. Пляж. Странное небо, словно чего-то на нём не хватает…Особняк Николаса, притихший, потускневший без хозяина. И снова — лужайка под сенью дерев Каэр Кэррола, чайный стол, сероглазая кроха весело лупит по блюдечку и заливисто хохочет… Приятных снов, дорогая донна, шепчет на ухо знакомый голос и традиционно заканчивает: очень дорогая донна.

* * *

…Несмотря на распахнутые окна, в кухне всё ещё витает дух благовоний и дорогих сигар, однако следы ночного кутежа тщательно заметены. При моём появлении пламя в обоих каминах приветственно взметается. На цыпочках подхожу к очагу и, стараясь не шуметь, подвешиваю чайник над огнём. Братья некроманты спят бесшумно, как дети, каждый ничком на своём диване, одинаково сунув одну руку под подушку, другую свесив почти до пола, но кто есть кто — по взлохмаченным затылкам не различить.

Часы как-то сдавленно отбивают полдень, уличные звуки приглушены, будто повёрнут невидимый выключатель. Ох уж, мне этот заботливый Дом… Улыбнувшись, разыскиваю среди посуды фарфоровую мисочку и наполняю печеньем и сухофруктами. Куда там наши предки ставили подношение домовому, за печку? Пристраиваю плошку за выступ дымохода, и… неожиданно натыкаюсь на такую же, только пустую. Надо же, Мага тоже подкармливал доможила!

"Спасибо, дорогуша!" — мысленно обращаюсь к незримому Хозяину. "Спасибо за всё, что ты для нас делаешь. Какой же ты молодец!" И ловлю в ответ тёплую волну благодарности.

Здесь всё на своих местах, всё под рукой: кухонная утварь — там, где я сама бы её расставила, и припасы в шкафчиках, и посуда на полках. И кода это я успела прикипеть к этому дому? Да и девочкам он пришёлся по сердцу, а Мага тем более, его и холит и лелеет это же видно. И собственной магии сюда вложил достаточно. Не просто так, отправляясь на войну, наказывал: что бы ни случилось — здесь ты в безопасности: дом уцелеет при любых обстоятельствах.

Меня совершенно не пугает шорох за спиной. Так уже было когда-то, в каждое из наших немногих утр в Лазаревском: я вставала первой, потихоньку спускалась на кухню готовить завтрак, а через минуту-другую, отвлекшись от плиты, замечала своего мужчину, невозмутимо сыплющего кофе в джезву или достающего сыр и масло из холодильника. Либо он просто сидел в плетёном кресле, перенесённом с веранды, и наблюдал за мной, за своей женщиной, с нескрываемым удовольствием.

Вот и сейчас: он уже здесь, голой рукой снимает с крюка над очагом зашипевший чайник. Обжечься не боится: ручка с деревянной накладкой. Словно не замечая меня, Мага достаёт с высокой, под свой рост, полки фарфоровый чайник для заварки, жестяную баночку и начинает священнодействовать. Это он любит.

Оставив утренний завар набирать силу и терпкость, подходит ко мне со спины, осторожно обнимает за плечи. Я застываю, потому что режу хлеб для тостов — как бы по пальцу не попасть.

— Доброе утро, Ива, — шепчет. И целует куда-то в шею. Замирает на мгновенье. — А что, плащ действительно пахнет мною?

— И дымом от костра, и ветром странствий. И приключениями, — шепчу, откладывая нож. — Они же романтики, как и все в таком возрасте. Да, проверь, у тебя там что-то тяжёлое в плаще, карман оттягивает, вдруг оно нужное?

— М-м… хорошо, посмотрю… И много вы вчера услышали?

— Ты о чём? — невинно спрашиваю. — У вас там свои разговоры были, у нас свои. Столько всего за день произошло, что заснуть не могли, всё болтали до утра…

— Ива, ты не умеешь врать. Ну, хорошо, может, и к лучшему, что вы всё узнали: пришлось бы рассказывать, а я не решался. Послушай, раз уж так получилось, — сжимает мои плечи. — Продолжим немного откровения. Можешь ответить на один вопрос? Клянусь, что больше не заговорю об этом.

Пора бы уже пристроить тосты на решётку, но я вдруг торможу. Сердце частит в ожидании подвоха.

— Понимаю, ты была свободная женщина, я не вправе требовать отчёта, но просто скажи: у тебя были мужчины? Не хочешь — не отвечай, я пойму.

Его лица я не вижу, потому что стою к нему спиной, но почему-то кажется, что он краснеет, как мальчишка.