Сороковник. Книга 4

Оказывается, она и впрямь была когда-то живой девушкой, единственной радостью своих родителей-крестьян. Позже ей приписали в отцы самого Зевса, ведь у Аида, владыки подземного царства, потерявшего от страсти голову, не могло быть простолюдинов в родне. Небожителю допустимо воспылать любовью не иначе, как к ровне, или хотя бы к полукровке, а иначе — мезальянс…Пришлось Громовержцу, скрепя сердце, признать "отцовство", хотя на фоне его подвигов с богинями и нимфами одной дочерью больше, одной меньше — особой роли не играло. Затем сказители хитро обыграли и скорбь матери-Деметры, из-за которой якобы и происходила смена времён года… Мифотворчество, оказывается, частенько работало на облагораживание грешков высших мира сего.

Смертная девушка Паисия, дочь простых земледельцев, вовсе не чувствующая себя униженной и оскорблённой замужеством за богом-царём, приобрела вечную молодость, а заодно и новое имя. Скучная жизнь в вечном сумраке её не смущала: быть всесильной госпожой нравилось куда больше, чем голодать в ветхом родительском домишке. Такая уж она была.

И когда опостылевший за несколько столетий Аид, положив глаз на очередную свеженькую нимфу, предложил любой откуп за развод — Персефона потребовала ни много, ни мало, а полный разъезд. Скорбящий муж, прощупав божественные связи, с удивлением узнал, что по какой-то причине в одном из подземных царств целого мира образовалась вакансия. Аид давно прошёл все круги честолюбия, и власть над мёртвыми ему порядком приелась. Зато бывшая супруга с радостью согласилась принять под свою опеку новые вотчины. Она даже не подозревала, что для вступления во владение нужно пройти инициацию от самой верховной Мораны, Мораны Изначальной, чтобы стать частичным её воплощением в новом мире, нести её волю, править по её законом, быть её ушами и глазами… В чём-то потерять себя, в чём-то дополнить… Так родилась новая Морана Гайи.

А маленькая простушка-нимфа, оказавшаяся той ещё штучкой, со временем оттеснила в сторону одряхлевшего Аида — а с ним ещё нескольких — и стала Мораной Земной.

Такой же гадюшник, как у людей, дорвавшихся до власти. Ничего нового.

Маркос да Гама сделал ставку не на ностальгию, каковой, возможно, у бывшей Персефоны не было, нет — на её извечную скуку и утомление обыденностью. Тысячелетьями наблюдать одно и то же надоест даже богине. Невольно захочется при первой же возможности сорваться с места, сменить обстановку. Но вот беда: есть ограничения свыше. В чужие миры, на чужую территорию соваться нельзя… во всяком случае — без весомого повода. Я, умершая в Гайе, оставила своих почивших родных на Земле, и теперь Персефона, по праву владычицы, могла посетить наш мир якобы в поисках моих родственников, чтобы моя новопреставленная душа не тосковала, не сумев с ними соединиться в посмертии. Такая вот забота о подданных… Вот Мага и взял на себя смело выполнение официальной части визита, чтобы Моране Земной не к чему было придраться.

Божечка, как не хочется уходить… Смотреть бы и смотреть на родные помолодевшие лица, на повзрослевших племянников…

Оказывается, дети здесь тоже растут. Каждый человек как бы подгоняет внешний облик под внутреннее состояние. "Тут так", — подмигнул при встрече отец. — "Как себя ощущаешь — таким и становишься. Мы, как болезни с себя скинули — помолодели. А внуки ума набираются — и подрастают помаленьку, не устраивает их несмышлёнышами выглядеть. Так и подтянутся до взрослых-то…".

Да, они здорово вымахали, и Сашка, и Пашка, и Славка, и все трое стали удивительно похожи на рыжего прадеда — судя по взглядам, кидаемым исподволь через стол на казака — кумира, не иначе. А как же! У отцов свои, взрослые дела, даже здесь, а прадед с ними уже и в ночное ходил, и на стрельбища, и обещал к братьям-славянам свозить, да и многим чем можно завлечь подростков, лишённых интернета, зато открывшим для себя целые новые миры.

Один вопрос так и вертится на языке.

— Пап, почему здесь всё совсем не так, как у Персефоны? Почему — цветы, запахи, пчёлы, пироги с молоком, а там всего этого нет? Там красиво, конечно, но в то же время как-то тускло.

— Кто знает… Всяк свой мир подгоняет под себя, доча. Кем, в сущности, была Персефона? Царицей небольшого мирка, где эсфоделии да бесплотные тени. Может, она новый мир под себя и подогнала, вроде как традиции соблюсти: нечего, мол, лишний раз за гробом радоваться.

Прадед-казак вдруг неодобрительно крякает.

— Я вот что скажу, други: заболтались вы о ерунде всякой. Ты, Ванька, на часики-то правильно поглядываешь, да только тянешь всё, так давай я за тебя скажу. С папашей-мамашей дюже хорошо, но пора и честь знать, а то как бы худо не вышло.

Прав, конечно, прав… Обвожу всех взглядом. Не прощальным. Запоминающим.