Сороковник. Книга 4

— Что ж… Будем надеяться, что тебе удастся разыскать её относительно быстро. Обещай мне, Иоанна-Ванесса, что, ежели ты уверишься в окончательном отказе Элли — ты сама вернёшься ко мне. И я с чистой совестью отправлю тебя домой, не опасаясь мести Мораны, ибо с твоей стороны условия будут выполнены, а если кто-то не хочет вернуться — это его дело, для тебя же — путь домой проляжет через эту обитель. Получится уговорить — я верну назад вас обеих.

Невольно прижимаю руки к груди.

Вот. Вот мой обратный билет. Больше не надо ломать голову над тем, как отыскать обратную дорогу.

Не сдержавшись, обнимаю блистательного полированного дона и целую в холодную щёку, которая вдруг под моими губами теплеет. Серебряный рыцарь смотрит на меня с безмерным удивлением и бережно прикасается пальцами к месту поцелуя. Серебряные губы раздвигаются в улыбке.

— Кажется, я по примеру некоторых безумных тоже готов ждать, дорогая донна моего сердца… Иди же, вернее сказать — беги, ибо впервые в жизни я желаю проскучать как можно дольше, чтобы не появился в нашем унылом собрании ещё один саркофаг с юной обережницей… Поторопись.

Ещё раз приложившись к его щеке, словно заалевшей сквозь полированный блеск, тороплюсь к выходу. И не успеваю пройти до половины ступеней, как глухой лай снаружи заставляет насторожиться. Что-то знакомое в этом отрывистом, басовитом, клокочущем лае…Что-то…

Не может быть.

Подхватив юбки, едва не навернувшись пару раз на ступеньках, я мчусь наверх, теряя туфли.

У дверей в склеп караулит громадный "кавказец", почти белый, с подрезанными ушами, со знакомым тёмным пятном на боку. Видит меня — и в восторге рвётся вперёд, вытанцовывая на задних лапах, свалив меня с ног радостным ударом передних, облизывая лицо. Я реву, как дура.

— Джек…Джек, миленький, ты откуда здесь? Тебя папа послал, да?

Глава 13

…Будто посреди мая залетела в отцовский сад метель, заигралась, закружила хлопьями, незаметными на белых скатертях, но яркими крапинами белеющими на клумбах первоцветов, на пышных шевелюрах непосед-племянников… Словно карнавальные конфетти, сыплются и сыплются лепестки с цветущих вишен. Отец, смахивая осыпь, привычным жестом приглаживает со лба на затылок волосы, тёмно-каштановые, без единой сединки…

…- Так и сказал: такой возможности может больше и не случиться. Пока Персефона со здешней Мораной шипят друг на дружку, кто, мол, круче — границы между мирами ослаблены, можно проскочить незаметно, если не человеку — то псу, для них это проще, у животных запретных установок в головах нет. Это же он Джека просёк, твой-то, сообразил, что тебя разыщет. Нет, мужик он умный, хочу сказать, на ходу подмётки рвёт…

Отец, усмехнувшись, потряхивает меня за плечи. Льну к нему, чувствуя на ступнях тяжесть пристроившегося под столом пса, вдыхая знакомый запах подкрахмаленной рубахи, "Красной Москвы", и вновь ощущаю себя маленькой девочкой. Слёзы от встречи давно прошли, осталось тихое непреходящее счастье. Все мои здесь, все, за длинным столом, на который едва хватило двух скатертей, в саду, под цветущими яблонями и вишнями и любимой черёмухой. И мама, и братья с семьями — те, правда, живут отдельно, по соседству, но сейчас примчались, кто мог, как же иначе! И дед Павел, уже не старик, как на последних фотографиях, а моложавый старший лейтенант, видевший чёрное солнце над Днепром и там же потерявший руку, а здесь — целёхонький; и прадед Фёдор, донской казак, с огненно-рыжим чубом, с лихо подкрученными усами, отыскавший в мире ином своего любимого Гнедка, которого в гражданскую посекло пулемётной очередью… Все нашли друг друга. Семья, которую я знала, разрослась ещё больше, ибо присоединились к ней и прапрадеды с прапрабабушками, и их братья, сёстры и многочисленные родственники, о многих из которых я слышала только мельком, а то и не знала…

Отец осторожно ссаживает пчелу с ломтя хлеба, обмазанного мёдом, на ближайшую яблоневую ветку. Льняная скатерть, крынки с мёдом и молоком, блюда с пирогами, прикрытые салфетками — всё щедро окроплено белым; в ветвях деревьев и жимолости монотонно гудят пчёлы. Есть чему подивиться: и странной смене времён года, и тому, что проявлений жизни здесь — не в пример больше, чем там, откуда я недавно заявилась. Но обо всём расспросить не успеваю, да и не столь это сейчас важно, главное — наглядеться на тех, кто рядом.

— Хороший у тебя мужик, правильный, — задумчиво повторяет отец. — Наплёл, правда, много непонятного. Был бы я живой — ни за что не поверил, но тут всего насмотрелся. Уж извини, доча, но челюсть я ему подправил маленько. Это перво-наперво, что сделал, благо, сил нынче прибавилось…

— Да ты что? — говорю в притворном ужасе, не зная, плакать или смеяться. — Папа! Ты же никогда раньше руки не распускал!