Собрание сочинений. Том 9

Царь-мужик,
                  самородок на стебле
                                           сломавшемся кукурузном, —
это он вытягивал на горбу,
                                            желваками бугрясь,
гроб эпохи своей,
                             надрываясь под грузом,
от холопского страха дрожа,
                                          оступаясь в кровищу и грязь.
Царь-мужик,
                там, в Калиновке, лапавший девок на лавках,
ненавидевший терку,
                          которой на сталинской кухне был терт,
он сыграл простачка-дурачка
                                          в развеселеньких бородавках
и царю-пахану отомстил
                     за подсунутый в пьянке под задницу торт.
И за то, что внутри волчьей стаи
                                                      пошел на восстание
и разламывать начал
                                  барачную нашу тюрьму,
и за то, что, все ногти о страх ободрав,
из себя выцарапывал Сталина,
благодарными будем ему.
Не по-царски носил свою голову он,
словно шляпой покрытую редьку.
«Коммунизьм» для него
                                       был одним из треклятых,
непроизносимейших слов.
Он Гагарина и Солженицына крестный отец,
                               да и в живописи юморист-теоретик.
Сколько дров наломал, но зато сколько спас он голов!
Запихали в могилу его.
                        Сдался, капитализму могилы не вырыв.
Что-то скучно без стука
                           мужицким пахучим ботинком в ООН.
От хрущевских ракет
                                   и до нынешних рэкетиров —
вот зигзаги сегодняшних
                                         поствавилонских времен.
Чтобы память Хрущева почтить,
пригласила семья не лепилку-мазилку,
                                           а штрафбатовца-скульптора,
кто его матом в Манеже покрыл.
Мрамор был черно-белый, как совесть,
                                      а оттепель сунули в морозилку,
и для нас, как для новояпонцев,
                                              Курилами сделался Крым.
Все же лучше хрущобы,
        чем кров, бывшим братством народов сожженный.
На могилу царя-мужика,
                                         кто отходчив бывал и жесток,
его бранью когда-то крещенный,
                                          но все-таки им защищенный,
опускаю нельстивый,
                                   зато и нелживый цветок…

2005

Памяти матери друга

Нэнси Миллнер-Гулланд[9]

Я столько раз при жизни был угроблен.
Воскрес я от Сибири вдалеке —
мне подарили жизнь вторую Робин
и Питер —
                 на английском языке.
Меня считали в СССР опасным,
но помогла не кто-то,
                                  а сама,
как самый первый заграничный паспорт,
пингвиновская станция Зима.
Я помню Сассекс…
                               А ты помнишь, Робин,
в квартирке-крохотулечке моей,
как встречу наших очень разных родин,
ту встречу так похожих матерей.
Шампанское, как ты теперь ни пенься,
но никогда не повторится он —
бокала Зины звон с бокалом Нэнси
особый,
             нежный,
                          материнский звон.
Я интервью в газетах не читаю
политиков,
                  играющих с войной.
Я Нэнси с Зиной им предпочитаю —
вот им бы я доверил шар земной.
Все разное у нас —
                              привычки,
                                               песни,
но молча руку разжимаю я,
и мягко-мягко
                       на могилу Нэнси
летит, шепча,
                     сибирская земля…

Талса, OK, 4 декабря 2005

2006

Послевкусие