Собор

— Какое-то коллективное сознание народа, человечества — должно же оно передаваться в будущее? Должно же в памяти грядущих поколений сохраниться? Дикие степи здесь были с белыми лошадьми, дикие воды Волчьей, темные чащи Скарбного кишели зверьем… Одни раскидистые дубы стояли над водой, как храмы. И вот он явился, созидатель красоты, и своим духом, своим творением оживил, сделал, я бы сказал, одушевленным, этот пустынный простор. Не знаю, как кто, а я уже не представляю себе наших степей без силуэта этого собора-девятиглавца. Те, что строили его, думали о вечности, не иначе. Человеку свойственно стремиться к вечности, находить в ней для себя цель и вдохновение… Вряд ли есть вообще что-либо достойнее, чем стремление совершенствовать свой дух, увековечить себя в труде, в творениях своих. Или это, по-твоему, тоже миражи?

— А без них мне, скажем, обыкновенному, простому смертному, нельзя и прожить?

— Почему же, можно. Можно прожить и без собора, и без песни, и без Рафаэля. Без всего можно, на чем висят охранные доски и на чем их нет. Можно «Анну Каренину» читать в экстракте на полутора страницах текста. Но было ли бы тогда у нас право называться, людьми — в полном понимании этого слова, — вот вопрос… Не стали ли бы мы попросту юшкоедами, пожирателями шашлыков? Тяглом истории?

— Не учитываешь ты, дружок, одного обстоятельства: век наш не в рыцарских латах. Век наш в атомном шлеме, и с этим нельзя не считаться.

— Знаю, ты про всепланетный финал. Но ведь его может и не быть? Вместо той стадии бытия, которую библейные поэты называли Судным днем, может быть бесконечность, бессмертие?

— Бессмертие, какого оно цвета? Каково на вкус?

— Цвета неба, а вкус свободы! — так предпочитает выражаться Баглай, раскинувшись на ворохах пшеницы. Небо над ним — голубой купол этого планетарного собора, без ржавчины, без облачка, лишь где-то по небосклону реактивный, пройдя, слепящей тесьмой его опоясал. — И если уж говорить о бессмертии, то искусство стоит к нему ближе всего.

— Сейчас услышу, что человек — велик.

— Не всегда велик, но он бывает великим, это ведь факт.

— Когда же, если не секрет?

— Тогда я велик, когда я в труде, когда вместе с другими созидаю мир счастья людского, когда прекрасное творю…

— Творить — в этом весь смысл?

— По крайней мере — главный, несомненный. Античные мастера, зодчие более поздних веков… Разве они не оправдали свое бытие на земле? Человеку свойственно жить чувством целесообразности, которое может быть названо и чувством бесконечности. Человек стремится продлить свой путь в даль грядущего — разве это не естественно? Все живое в природе жаждет этого. Даже цветок цветет для того, чтобы оставить после себя семена, чтобы вновь воссоздать свой цвет в будущем… Даже тот, кто чучела вепрей понабивал, выставил их в соборе, и тот горел желанием хоть в таком виде… хоть чучелами, но все же увековечить себя. Это, конечно, нонсенс, смехотворность, уродливость, но я говорю о желании, о стремлении оставить след… Искусство же — это золотой век человечества, его взлеты, его вершины, на которых господствует дух победы над смертью, дух неистребимости жизни…

— Человеку будущего даже зубы будут не нужны — станет питаться из тюбиков, как младенец кашкой из соски. Сердце, не зная инфарктов, механическим насосом будет гнать по жилам кровь. Вечное сердце получишь, а? Но подумай: до искусства ли ему будет? Да и сегодня то, что называют искусством, порой на глазах вырождается… Почему, скажем, так много патологии в модерном искусстве? Чувство осиротелости современного человека становится, кажется, фактом. Сколько блуждающих циников развелось: тех «никаких людей», как с грустью говорит о них наш мудрый агроном… Что их объединяет? Не это ли чувство осиротелости, холод грядущих зим… Они спешат согреться под нынешним, еще реальным солнцем… К тому же — единым… Могло же быть в нашем небе, к примеру, два или три солнца? А почему-то одно, запасного колеса нет, и это единственное, к сожалению, тоже когда-то себя исчерпает. И мы с тобой это знаем. Нам, раздвинувшим границы познания, хочется теперь избежать холода, которым веет из будущего… Не этим ли объясняются и твои пристрастия? Чары искусства, магия художественной красоты… Может, все это только хмель, чтобы забыться?

— Нет, не хмель. Жажда, потребность. Сам воздух, которого требует душа. Неужели ты серьезно думаешь, что человек не преодолевает тот холод грядущих зим? Что душа высохнет, испарится, что останутся со временем лишь каркасы интеллекта? Впрочем, не от тебя первого слышу об исчезающих из жизни святынях, о том, что на их место все больше вдирается начало бездуховное, сугубо потребительское…

— Тогда скажи мне, откуда же берется браконьер? Браконьер разных рангов, в разных сферах, не становится ли он слишком заметной фигурой времени? Хочешь не хочешь, однако он заставляет поверить в себя.