Собор

— Непосредственную. Не только пищалями дорог мне тот неутомимый старик, ибо не только пищали да оковитую он раскапывал. Он извлекал из небытия самый дух казацкой республики, затоптанной невеждами, которые и о Марксовой оценке забыли. А нам как раз и дорог в ней тот дух вольности, патриотизма, что жил широко, весело, — именно по нему мы и изголодались. Может, именно такого витамина тебе самому не хватает, зачах в интегралах, казацкий отпрыск! Был бы здоровый дух, здоровое и тело было бы, скажем так. А то погляди на себя, хилое дитя века, до чего дошло ты на голодном пайке рефлексий, на безжизненной диете пессимизма! Детские мускульчики, стекляшки на ясных очах… Твой пращур сокола бил на лету, насморк его не валил с ног. А речь — мова какая была! Какой дух в ней буйствовал! «Я, пане кошевой, горло свое ставлю, и велите меня на суставы порубить, коли от правды и от товариства отступлюсь!» Таким вот стилем разговаривали когда-то твои хортицкие предшественники. Сталь в людях была. Ну, в нас она, конечно, тоже есть. Мы с тобою еще себя покажем, нальем пшеницей тот элеватор до краев, верно ведь? А потому выше голову, товарищ ударник полей!

Молчит ударник, клочками слезает с него интеллигентская кожа, обожженная жгучим солнцем.

И на обратном пути от элеватора технократ тоже отмалчивается, подслеповато поглядывает сквозь очки на седые курганы, на собор, на мощные дождевалки, что на колхозных огородах выстреливают струями воды, радуги делают… Девчата работают, одна, выпрямившись, издали машет им беленьким платочком… Баглай даже приподнялся: совсем как Еля! Не она ли там? Но нет, обознался.

Баглая не перестает удивлять то, что произошло между ними. Разве не чудо — таинство сближения двух людей, необъяснимые пути зарождения чувства, когда с такою силой вдруг отзовется сердце сердцу, и из множества — избранным оказывается именно это, а не другое, и найденная взаимная эта предназначенность людей воспринимается как откровение, как счастье… Почему, сколько ни встречалось девушек — и красивых, и умных, ни одна не всколыхнула так, не вывела из равновесия, а эта, лишенная, кокетства, странно явившаяся из-за Ягоровой изгороди, проняла тебя взглядом чаровницы, светом и радостью наполнила тебе душу, придала сил… Вновь и вновь является она ему, видит хлопец ее глаза с прозеленью, грустно и недоверчиво прищуренные, видит руки, держащие шланг, и упругие, увлажненные-росой ноги, крепко стоящие меж кустов клубничника, а ягоды вокруг в обильной росе, и роса по ним крупными каплями… и тот поцелуй у собора, как обжег он его!.. А улыбка из автобуса, в которой было что-то до боли нежное, такое преданное, словно бы даже материнское. Одна только встреча, а сколько в нем она пробудила, взволновала до глубин радостью и надеждой, весь свет засиял, пьешь и не напьешься его пьянящей красоты!

Влюбленного человека сразу узнаешь, он ведь приметен, влюбленность у него на виду, в горячем блеске глаз, в трепете улыбок, которые он охотно дарит каждому, — вот потому и шутят женщины по адресу Баглая, — сразу видно, мол, до беспамятства влюбленного студента, идет и даже граблям улыбается. Заполонила какая-то, здешних даже не замечает, хотя претендентки рядом.

— Вот поглядите, — говорит, улыбаясь, одна из токовых молодиц, — куда пойдет тот чубатый Микола-зерновоз, где он присядет, там и наша англичанка приземлится.

Действительно, как только во время обеденного перерыва прилягут Микола с Геннадием на золотых пуховиках свежей душистой соломы, подставят свои тела солнцу, наслаждаясь отдыхом после нелегкого труда, она уже тут как тут, Талка, молодая учительница английского языка, которая по току ходит с ленцой, вразвалочку, словно по тротуарам проспекта. На время горячей поры для работы на токах мобилизованы и школьные учителя. Подсядет к Баглаю, фамильярно толкнет его своею тоненькой ручкой:

— Не будьте же молчуном. Расскажите, что там нового у нас: кто на гастроли приехал? Что танцуют?

И все садится так, чтобы ноги ему показать да повыгоднее выставить бюст.

Баглай не очень-то с нею церемонится.

— Можно подумать, Талка, что вы очутились где-нибудь на арктической льдине… Или в джунглях Калимантана. Не усложняйте ситуацию: два часа хорошей тряски в грузовике, и вы уже на проспекте под вечерним неоном, в объятиях цивилизации… Хотя и здесь, в степях, я не вижу ничего страшного. Жить можно! Вполне!

— Это вам так кажется, потому что вы временно. А каково мне? Всю жизнь выслушивать эти бесконечные «здравствуйте»! Сколько идешь по улице, столько и слышишь: «здравствуйте» да «здравствуйте». В школе день-деньской шум-гам, дети озоруют на уроках, с директором недоразумения!..

— Жаль, что не я ваш директор.

— Вы были бы со мной добрее?

— Да. Вместо бесконечных «здравствуйте» один бы раз сказал: «Прощайте»…

По лицу Талки пробегает гримаса обиды, пальцы с полуоблезлым красным лаком на ногтях сердито ломают соломинку.

— Я не хотел вас обидеть, Талка, извините.

— Как вы можете так шутить, Микола. Поймите, что я все-таки человек цивилизованный, в городе выросла.