Собор

Посреди протоки, посреди звездного плеса челн темнеет, а в нем — ссутуленная фигура: дед Нечуйветер, старый металлург, сторожит свои вентеря. По документам, как и прежде, — Лобода Изот, а тут стал Нечуйветром. И в Доме металлургов, и приезжие горожане знают его под этим именем: дед Нечуйветер, гроза браконьеров, общественный смотритель Скарбного. Все эти урочища, плавни, угодья словно бы его владения, кем-то ему отписанные, завещанные. Каждый уголок здесь Нечуйветру знаком, хотя тот, кто впервые окажется в этих дебрях, будет блуждать, не зная, что перед ним — Скарбное или Самарчук, Волчья или другие протоки; новичка и чаруют и вместе с тем отпугивают все эти заводи с живописными берегами, таинственные, в белых лилиях, болотца, озера, защищенные камышами такими густыми, что и лодкой не пробьешься.

Нечуйветер привык вставать до рассвета, когда на этих водах еще стелются седые туманы и всюду по низинам роса, как вода, тогда самое время целебное зелье собирать. В Доме металлургов Нечуйветер не одному болящему помог, знает, где какие травы и коренья можно найти… Тайны природы, они повсюду, мол: умей только их распознавать. Но собирать их нужно непременно до восхода солнца, пока травы еще в росе, тогда они чистые, стерильные, как говорят медики… А вот корешки, — их выкапывай так, чтобы ни росы, ни солнца не видели. Выкопал — и сразу же в мешок да на темный чердак, и ни в коем разе не мыть. Перемоешь — вся сила с корня смоется, природа имеет свои законы, ведь и цыпленок не вылупится из яйца, если яйцо помыли… Глянешь — незавидная вроде бы травка, а в ней сила жизни. И название дано ей царь-дуб или царь-трава.

Ночью тихо-тихо в его, Нечуйветра, владениях. Где-то аж за третьим лесом послышится дробный стук моторки, простучит и затихнет; и только когда понаезжают горожане в субботу, тогда все плавни поют, — жизнь без песни, что же это за жизнь. Чуть касаясь веслом воды, плывешь медленно, и песня за тобой плывет, вот она, то взлетит ввысь, то, разлившись, далеко расстилается среди гулких вод, постепенно тает, гаснет…

Там, где непривычный заблудился бы, Нечуйветер и ночью пройдет, хоть с завязанными глазами. Нет для него здесь неизвестного, каждый изгиб речки, малейшую заводь в любое время суток узнает, каждое поваленное дерево в речке ему как приметный знак, как товарищ.

Какая-нибудь подгулявшая компания, прежде чем разбросать по лесу консервные банки или пустыми бутылками в ствол дерева швырять, все же оглянется, нет ли поблизости деда Нечуйветра, общественного смотрителя всех угодий Скарбного. Придет, накричит, пристыдит. И не столь по праву смотрителя, сколь по праву души, что болит, глядя, как варвар современный уничтожает, паскудит мир этакой красоты… Там, где во время оккупации была вырублена часть дубов, теперь насажен молодой дубняк, а возле дубочков акация в роли ускорителя роста. С «ускорителем» дубки хорошо поднялись, дед Нечуйветер собственноручно написал и поставил возле этих насаждений охранную табличку: «Кто посадит дерево, того и внуки вспомнят…»

Однако не только же браконьеры знают сюда дорогу. Приезжают и такие, как Баглаева компания, славные, дорогие ему люди. Напелись, наговорились вволю — и притихли, костер их пригас, и полуночные росы уже, наверное, упали на их рюкзаки. Поукладывались на ночлег, может, уже и уснули, только двое влюбленных еще виднеются на берегу. Сидят, голова к голове, прильнув друг к другу, над тихими водами Скарбного. Им, влюбленным, — ночь без сна, их звезды не спят.

Сидит в челне, посреди Скарбного, старый Нечуйветер, ждет улова в свои вентеря, а может, дремлет. Нет, не дремлет, мысли, как сны, окутывают старого. Молодым себя видит, парубком буйночубым на бронепоезде в степях. На одном из тех пролетарских бронепоездов, что рабочий класс сам себе выковал на территории завода. Какое солнце ему тогда светило, какой мир расстилался перед ним! Гонялся за теми, у которых Катратый Ягор кучером на тачанке был, — уже потом, позже, домна их помирила… Возводили вместе и третью, и четвертую, сколько металла дали стране… Когда была чистка на всех заводах, подбирались и к Ягору — Изот за него тогда вступился; за что же работягу прав лишать? Определились тогда их отношения на всю жизнь. Ягор, дружище, и теперь его не забывает, на днях проведал; посидели вместе в скарбнянском курене, поговорили о давнишнем (ох и хлюсты же были у Махна!.. А куда девались? Как дымом сошли!..), Прапирного еще вспомнили, в позапрошлом году умер он от той болезни, от которой никакой царь-травы нету, а если бы нашел кто — золотой памятник ему стоило бы при жизни поставить.

Снуют и снуют мысли всякие. Никто в наше сверхстремительное время, в суете будней с их темпами, с их вечным галопом не передумает столько дум, как ночные сторожа. Когда земля засыпает, и утихает буря дневных хлопот, и дипломированные философы уже спят, — сторожа, эти безвестные ночные мыслители, заступают на свои вахты, выходят в океаны своих раздумий, и звезды задают им вечные свои вопросы.