Собор

В мыслях Нечуйветра проносится услышанный сегодня от Баглая-студента рассказ об удивительном обычае далеких островитян. В Океании, на каком-то острове происходило… Когда высадились колонизаторы на остров, то их силы неравны были с силами туземцев, оружие давало преимущество пришельцам: у них огнестрельное, а у островитян старинные бамбуковые копья… И вот, когда стало ясно защитникам цветущего острова, что гибель их неминуема, они нашли в себе могущество духа, позвавшее их на последний подвиг, — всем племенем вышли на свой предсмертный бой, — священным он по-ихнему называется… Завоеватели увидели перед собой зрелище трагически-яркое, буйное, как солнечный праздник весны: навстречу их мушкетам и пушкам двигалась с одними копьями, с песнями шла по цветущей долине празднично одетая толпа мужчин, женщин, детей, все они были в живописных одеждах, поблескивали украшениями, шли с ритуальными танцами, напевая в священном бунтарском экстазе вольные свои гимны. Без чувства страха шли на поединок, защищаясь от нападения огнестрельщиков единственным, что у них оставалось, — вспышкой красоты!

«Вот это были люди!» — думает Нечуйветер, и вдруг огненным копьем пронзило ему грудь, все небо вспыхнуло кроваво, и в недоумении страшной боли старик почувствовал, как погружается всей тяжестью тела в какой-то багровый вязкий туман…

Весло соскользнуло в воду, а вокруг все как прежде. Та же парочка на берегу сидит, обнявшись, а перед ними, влюбленными, наяву творятся волшебства: звездная вода… Челн тихо без всплесков проплыл… Задремавший рыбак темнеет на нем, как тень… Кажется, Нечуйветер. Окликнули. Не отозвался.

— Не слышит, — улыбнулась Елька. — И впрямь Нечуйветер…

Дальше челн поплыл, свободно, без весел, само течение спокойно уносило его, чтобы вынести на открытые плесы, щедро озаренные огнями заводов… Ширь, воля… Тени крыжней темнеют далеко на светящейся глади воды… Птиц не пугает одинокий челн — рыбака ночного… Только утром, при свете могучей утренней зари, на полнеба раскинувшей рдеющие свои паруса, днепровские рыбаки натолкнутся на этот безвесельный, блуждающий челн-стародуб… Натолкнутся и с оторопью увидят, что не порожняком он по течению медленно плывёт: несет и хозяина своего угасшего, седую мудрочелую жизнь куда-то несет… Выловят, оповестят о несчастье, и всем заводом будут хоронить ветерана, по требованию рабочих назовут его именем заводской профилакторий, а пока что, раскинувшись навзничь, плывет Нечуйветер в безмолвии ночи, в нежнейших туманах своего Скарбного… Плывет старый металлург навстречу сыну, навстречу городу, заводам, навстречу заревам домен своих, этим никогда не гаснущим черным соборам своей жизни! По водам багряным, под небо багряное, в тучи бурых дымов заводских, что, медленно приближаясь, укутывают его в багряницу вечности. В ней, в этой багрянице, и отплывет. К берегам неведомым, в последнее, самое таинственное странствие, из которого еще никто не возвращался.

26

Эта компания была из тех, что выходят из ресторана последними.

— С тонущего корабля они сходили последними, — так когда-нибудь напишут о нас, — сказала рыжеволосая.

После духоты и кухонных испарений ресторана воздух улицы опьянил их еще сильнее. Рыжеволосая пошатывалась на своих шпильках. Стройноногая, высокая, она склонилась Таратуте на плечо:

— Дай сигарету.

— Бой, — обратился Таратута к одному из компании, почти подростку. — Ты слышал? Дама желает сигарету.

Мальчишка мигом выдернул из кармана пачку «Шипки», с готовностью подал:

— Пожалуйста, Жанна.

— Мой первый муж, — сказала рыжеволосая, вяло поднося сигарету к губам, — Лобода Владимир Изотович, — называл меня просто «Жаннуся»… Он временами был весьма сентиментален. Первому, пожалуй, таким и надобно быть…

— Лобода первый, а кто же последний? — спросил мордастый лоботряс с засученными рукавами.

Выразительная личность: круглая голова низко всажена в плечи. Ко лбу прилип язычок чуба. На мохнатой руке — фиолетовое сердце, пронзенное стрелой.

— Жаль, что в нашем городе нет академиков, — заметил он. — Быть бы тебе, Жанна, еще и вдовой академика.

— Куда же мы пойдем? — спросила вторая, такая же высокая и длинноногая, но не огненно-рыжая, а иссиня-черная, с черными ресницами, с восточным, искусно подведенным, как у гейши, разрезом глаз.

— На проспект, дружинников пугать, — предложил Таратута.

— Я не люблю проспект, — капризно сказала рыжеволосая, — неоновое освещение портит цвет лица. Хочу к Днепру. Я буду купаться!

— Ночные купанья — в этом, что-то есть, — заметил мордастый. Поправив транзистор, висевший через плечо, он взял гейшу под руку.

Все медленно побрели по проспекту вниз. Неоны бросали на них из витрин призрачный свет. Из «Окна сатиры» кто-то грозился поднятой бутылкой.

— Нет, только не это, — воскликнула гейша, останавливаясь перед «Окном сатиры». Среди разрисованных тушью пьянчуг и хулиганов наклеена фотография молодой растрепанной девицы, попавшей под объектив; видимо, в вытрезвителе. — Несчастная! Наклеят, еще и подпишут: тунеядка, без определенных занятий. Всему городу на осмеяние…