Собор

Тот бес, между прочим, и тут не сгинул, не совсем притих, время от времени шаловливо тебя подзадоривал: а ведь здорово все-таки получилось! Пуститься вот так наобум в голубую неизвестность, к неизведанным тайнам! Погнал, погнал и переплыл! Запорожцы когда-то на байдаках по морю к туркам добирались в гости, ну а ты без визы по индийским озерам вплавь погонял. Взыщут? Непременно! Готовь затылок, бока подставляй, сам понимаешь, что тут не до шуток… Упился раздольем, померился силой со стихиями, а теперь, брат, получай, что по инструкции за такие вольности совьет-эксперту надлежит…

Ночь была долгая, казалось, что и солнце никогда не взойдет, а оно взошло! Такое же, как и у нас: ясное. Прямо из-за куста выкатилось кучею алого огня-жара, растет, растет, верхний край уже блеск приобретает… Раньше не приходилось замечать, а тут заметил, едва ли не впервые в жизни почувствовал, какое это событие — восход солнца, появление светила после ночи, после океана тьмы. Впервые понял, почему они молятся ему, почему кланяются на восток… Самому захотелось поклониться светилу, приветствовать день… Оставили мы свой дотлевший костер, ведут меня мои друзья в обход озера. Вожак старый шагает впереди меня, ноги длинные, худющий, ребра выпирают, кожа так пропечена, что шелушится, а он идет себе с привычной легкостью, ещё и сетку на ходу плетет и песенку мурлычет на своем хинди. Видывал я людей при всяких обстоятельствах, люблю смотреть на нашего брата металлурга, на какого-нибудь вальцовщика, который стоит на своем рабочем месте, на возвышении, в жесткой робе, черным потом блестит, а у ног его мчат раскаленные красные гадюки, и он их время от времени слегка, как бы забавляясь, своими щипцами рраз! и перекинул куда следует, будто какой-нибудь факир, укротитель змей. Знает металлург, каково там стоять. Нервы какие там нужны, какое зрение, слух какой музыкальный, чтобы достичь совершенства каждого движения, жеста, этой видимой легкости в работе. Десять, пятнадцать минут всего там стоишь, больше не выстоять, но как он стоит! Какое вырабатывается достоинство в каждом его рабочем жесте! Это человек, на которого можно заглядеться! Но и старый вожак этот голоногий, который вот сейчас вприпрыжку ступает рядом со мной и на ходу сетку плетет, при этом еще и напевает весело, — это человек, на которого тоже засмотришься…

Шли по заболоченной местности, и опять среди змеиного шипения, по высохшему илу, между огромных муравейников, — в жизни я не видывал таких!.. Протоки, ручейки вброд переходили, пока, наконец, не вышли к своим!

У кого радость, а у кого ярость на лицах.

— Вот он, явился, герой! Всю массовку нам испортил! — кричит на меня одна, с которой муж все время нянчился, возле каждого Будды на фотопленке увековечивал. — Всю ночь из-за него не спали, с факелами разыскивали…

— Да ты хоть знаешь, где ты был, куда тебя угораздило? — ужасался один из наших начальников. — Ты же забрался… к племенам! Там уже племена!

Я искренне переживал свою вину, просил прощения, как мог, — действительно, вышло так, что поступил я перед товарищами как последний эгоист… Ради меня был оставлен автобус, столько людей брошено на розыски, на работу опоздали, да и какая уж там работа, если такой случай, ЧП — человек пропал.

Долго не могли соотечественники раздражение свое унять. Собрание созвали: отправить в Союз, и крышка, — настаивал тот, что все кричал про племена. Как Таратуту, как того нашего отечественного бакшишника.

— Так то ж бакшишник! То ж хапуга! — стали возражать другие.

— А Иван укреплял дружбу с племенами, — пытался кто-то свести все в шутку.

Должен был перед собранием повиниться. Как ни хотелось домой, но чтобы с пятном возвращаться… нет!

Решающим оказалось то, что вступились за меня товарищи. Благодаря им остался я в коллективе.

И в тот же день у мартена стоял.

Думая о ночном своем приключении, открыл одну важную для себя истину: нельзя строить жизнь на подозрении, недоверии, нельзя жить по догмам ненависти. Живет в людях нечто высшее — потребность единства, поддержки, братства!

Правда, начальник мой, казенная душа, догматик несчастный, не удовлетворился тем, что я слово собранию дал, еще и в конторку к себе вызвал и при плотно, закрытых дверях прошипел:

— Пиши!

— Что писать?

— С какой целью попал к племенам… И еще напиши — что никогда это больше не повторится… Что все выполнять будешь от и до!

Не стал я писать. Да мог бы он и не требовать этого от меня, мог бы в совесть мою поверить, к тому же еще и земляк — наш, запорожский… Должен был бы понять, что и так я ту ночь никогда и ни перед кем не забуду — ни перед собой, ни перед товарищами, ни перед теми ночными людьми, которые приютили меня на озере и открыли мне нечто такое, что останется со мной на всю жизнь.

25