Собор

Молодые допытываются: в чем счастье? Какое оно, счастье? Требуют, как стипендии: счастья нам дайте! О, если бы его можно было выловить в эти вентеря да подать вам… Вспомнились Иван Баглай и его друзья, с которыми он, Нечуйветер, только что сидел у костра, — совестливые люди, такие становятся рыцарями жизни и труда. А какие рыцари из вас, молодые нытики да бездельники? Какие из вас мастера? Все, кто бывает на Скарбном, делятся для старого металлурга на мастеров и браконьеров. Тарасовым словом Нечуйветер их делит: «Той мурує, той руйнує…» К последним он причисляет и сына своего Володьку. Как же это вышло так, что труженик неусыпный да взлелеял пустозвона и браконьера? Послушай его, все-то он делает якобы для людей: Скарбное надо осушить, потому что комары там разводятся… Собор нужно снести, — мешает построить рынок для трудящихся… На все у него, разрушителя, готовое объяснение — да еще какое! Или все это неизбежно в жизни? Как на дерево — шашель, на металл — коррозия, на пшеницу — куколь; может, так против каждого мастера должен быть и антимастер свой, то есть браконьер? Неужели всюду, где идет созидатель, должен рядом, как тень, и разрушитель идти? В голове еще ветер, еще на копейку не сделал он полезного для общества, а уже спешит поскорей снести старое, раскорчевать, расчистить место под какой-то неведомый объект. «Жизнь такова, батя, что нужно на пробой идти, живохватом! Только тогда чего-то достигнешь…» И идет. Но все почему-то начинает с того, чтобы корчевать… А бросишь отцово наследие под ноги, так и твоя собственная жизнь бесплодно упадет, заглохнет у твоих же ног… Калека тот, кто неспособен наследием отцов дорожить. Человеку дана память, уходящая в глубь веков, потому он и человек…

Дошел слух до Нечуйветра, будто сын его вскорости пойдет на повышение. Бывает, что такие в самом деле продвигаются… «Не берите его, — губы сами шепчут, словно предостерегают кого-то. — Не берите, хоть он и из моего рода!..» И не замечает старик, как уже обращается он к берегам, к темным глубинам, где рыба дремлет. — «Не то, как возьмете, он вам еще не один собор снесет, не одно такое смердящее море построит, с которым потом и не справитесь…» И все же хотелось бы ему повидать сына. Хотел бы, чтобы дитятком ласковым прильнул к нему или юношей, веселым заводским Володькой вернулся, каким знали его на металлургическом… Пришел бы и внуков привел: «Знакомьтесь с внуками, тату… Теперь вы к нам перейдете жить, заберу вас отсюда…» Может, и придет, может, и заберет когда-нибудь? И снова сами губы шепчут, обращаясь к берегам, к темным урочищам Скарбного: «Дорожите днем, — вот что я вам скажу, молодые! Дорожите мгновением, секундой! Живите, молодые, так, чтобы успели оставить после себя след толковый. Живет не тот, кто чадит… Живет — кто искрит. Знайте, что все мы станем перед судом будущего, а перед тем судом никакой Чингисхан, ни Тамерлан, никакой знаменитый разрушитель не перевесит последнего каменщика… Оставьте же след… Не банку из-под шпрот, брошенную на Скарбном, и не кучу мусора, а такое оставьте, что радовало бы людей — близких и далеких… Дорожите, дорожите мгновением, сыночки! Потому что ГЭСы планируются, все на свете планируется — не планируется только смерть!»

Склонив голову на грудь, он точно спит, но он не спит. В его возрасте люди уже мало спят. Надвигается небытие, вечная разлука, а все же ему, Нечуйветру, порой кажется, что и оттуда он, напрягши последние силы, когда-нибудь опять вернется в эту действительность, к этому Скарбному, к травам, к водам, возвратится, чтобы гонять браконьеров подлых да чтобы поглядеть хоть разок еще, хоть издалека на своего Титана заводского, на собор зачеплянский, на домны и мартены, которые он оставил, — металла выплавил реки-лиманы не меньшие, чем это Скарбное. И если настанет время навсегда попрощаться, сказать всем: оставляю вам и Скарбное и домны в наследство, — то в завещании волю изъявит, чтобы похоронили его не там, где их богадельне место отведено, а на высочайшем степном кургане, пусть с одной стороны дубравы Скарбного зелено шумят, а с берегов Днепра очертания родных труб заводских устремляются, в небо… Чтобы и оттуда их видеть мог… А что будет там? И будет ли? Или тот мир небытия, та бесконечность, к которым он приобщится, это только холод, холод и тьма?

Машина прогрохотала в лесу и стихла, — кто-то поздний приехал. Месяц из-за леса поднялся рогатый, пригасший, и светит как из прошлого. Степные царства видел, коней татарских… Сколько веков струится над плавнями его призрачный свет… Дубы, наполненные тьмой, стоят не шелохнутся, в молчании, в каком-то благородном величии.

А те двое влюбленных все еще сидят на берегу, слышен росистый Елькин смех, верно, что-то веселое рассказывает девушке Баглай-младший.