Собор

— Мне сейчас каждая рупия дорога. Видишь, только «Чаар-минар» курю («Чаар-минар», «Четыре минарета» — самые дешевые из их сигарет), а вы ко мне со своим Тадж-Махалом. Зачем он мне? Лучше его в валюту перевести.

— Дешево же ты, — говорю, — наше отношение оценил, пустил на торг и дружбу и честь металлурга.

На месткоме пришлось рассматривать Таратуту. Некрасивая история с лампой, оказывается, была только ниточкой в клубке. Поякшался наш Таратута с бакшишниками, тайком вел с ними разные гешефты. Сегодня он обманет бакшишника, завтра, тот его, — даже они его чаще, коммерсанты из них будь здоров. А на таком деле, конечно, дружбы не построишь.

Постановили: в двадцать четыре часа чтобы и духу Таратуты здесь не было. Чтоб не позорил барахольщик колонию советских специалистов.

В тот же день и отправили его.

А мы с братьями-индийцами спустя несколько дней новую печь в дело ввели. Когда пускали, очень трудно было, жарища изнуряла. Во время работы мокрый весь, воздуха не хватает — часами приходилось работать в кислородных изолирующих аппаратах.

Первую плавку наконец даем, довольны все. Льется невиданный здесь металл, а мимо него — прямо через цех! — шествуют их бродячие священные коровы… Степенно, царственно, непугливо проходят мимо вагонеток-изложниц, докрасна раскаленных от налитого в них металла. Прошли, освятили и пошли себе из цеха. И пальцем ты этих коров не тронь, индийцы просят их не трогать… По случаю первой плавки людей собралось не счесть — диво ведь, мартен вступил в действие, малыши к самой печи лезут — приходится отгонять: печка новая, газит, как бы не угорели наши индийчата.

Стоим с Рангаром, смотрим на огненную лаву, льющуюся в ковши двумя потоками: в один ковш и в другой.

У Рангара глаза полны слез. Взволнованный, спрашивает, как угадать, где льется шлак, а где чистый металл… Ведь оба потока будто одинаковы.

— Смотри, Рангар, где шлак идет, там искр нету. Только чистый металл, когда льется, искрами бьет во все стороны… А шлак не искрит, понимаешь?

Это ему понравилось:

— Навсегда запомню, мистер Иван: шлак не искрит. Только чистый металл искрит…

Из лесов и с гор приехали племена с самодеятельностью. Мужчины в каких-то рогах, женщины все в украшениях. Позже и мы ездили к ним, они танцы в нашу честь устраивали прямо у автобуса… Постепенно налаживалась жизнь. Главное сделано: пошел индийский металл! Встаешь утром, приходишь на работу, обойдешь печи, осмотришь ковши, шихтовый двор, проверишь наличие шлаковых чаш… Одним словом, все, что и надлежит тебе, как совьет-эксперту. Потому что хоть я и поехал обычным сталеваром, а функции ложились на меня начальника смены. Все, чему в свое время вы научили нас, Изот Иванович, все пригодилось. И важно ведь не только рассказать, а и самому показать — у нас, металлургов, дело такое. И вправду скажу, у нас без кастовости, никакой работой наши хлопцы не гнушались. За это индийцы все — от и до — металлургов наших уважали. Украинские металлурги заступают смену — можно быть спокойным. Надо, так сам и плавку пустишь, надо, и отверстие сам закроешь, возьмешь копье да сам и пробьешь, иногда и за подручного станешь, его работу выполнишь, — ведь тот не мастер, кто в свое время подручным не был!

С собой не считались. Бывало, только вернулся с работы, умылся, сел в домино с хлопцами пощелкать или за книжку взялся, а тут уже мчит «джип» заводской, записку тебе подают: «Мистер Иван, просим немедленно в цех…» Хватаешь кепку сталеварскую с очками и опять туда… По восемнадцать часов иногда из цеха не выходили. Здоровье не подводило, жару их выдерживали, может, потому что организм у нашего брата, металлурга, жароустойчивый, привычный к любым температурам. Ведь и у нас летом в цеху бывает такая температура на площадке — хоть яичницу жарь…

Привыкли к их солнцу в зените. Идешь днем в широкополой шляпе тропической, а от тебя и тени-то нет совсем, такое там солнце. Ну, и припекает оно соответственно, пока не наступит период мансунов, — ливней таких, что с неба на тебя как из ковша льет. Во время мансунов особенно ясно видишь их контрасты. Тот гол-голешенек, в одних трусах на работу чешет, у другого, более имущего, — зонтик над головой, а кто еще позажиточней — тот в нейлоновом плаще…

У Рангара тем временем невестушка моему Петрусю подрастает. Гляну на нее, и сразу все родное поплывет перед глазами, Днепр голубизной сверкнет, наша Зачеплянка рдеет вишнями, вспомнится, как у подшефных подсолнухи цветут… Подсолнухи, правда, есть и у них, но там они только как цветы, как растения декоративные… Промелькнет возле подсолнухов Рангарова дочка в своем сари, невольно подумается: а что? Что мы знаем о грядущем, о том, как наши дети и внуки жить будут на земле? Может, и в самом деле не захотят знать меж собой никаких барьеров, и когда-нибудь зоркие эти индийские глазенки увидят наше украинское небо и бурые дымы ночью за Днепром над заводами? Может, появится и на нашей Веселой индийская девушка с любовью своей, со своими песнями, танцами, и ласковые воды Скарбного коснутся ее загорелых ножек, в детстве омытых Гангом?