Собиратель рая

– Случалось. Совсем недавно последний раз. Будто я попала в магазин, где уйма красивых новых платьев и они стоят копейки, почти даром отдаются. Я набрала их в примерочную – все как на меня пошиты. Всё перемерила, выхожу, счастливая, с целым ворохом, несу через зал к кассе и тут понимаю, что так увлеклась, что свое старое платье, в котором была, в примерочной забыла. А в магазине народу полно, и женщины, и мужчины. Я пытаюсь кое-как новыми платьями прикрыться, а они сразу начинают из рук валиться: у меня же их так много, что едва удержать могу, одно ловлю, второе падает, я его поднимаю, а третье роняю. Как ни прикроюсь, тут же они с меня соскальзывают – стыдоба жуткая, ты представить себе не можешь!

– Могу. Мне снилось, что перед витриной с голым манекеном стою, такой же голый, как он. И тоже пытаюсь манекеном прикинуться, чтобы прохожие на меня внимания не обратили. И знаешь, самое странное, что получается, люди идут себе мимо, на меня даже не оборачиваются.

– Вот-вот, у меня тоже: магазин полон людей, а я посередине в чем мать родила и будто это так и нужно, они глядят и не видят, будто сквозь меня смотрят! Я понимаю, что еще секунда – и заметят, тогда мне конец, но эта секунда всё длится и никак не кончится…

Вика говорила быстро, как случается с застенчивыми людьми, когда их прорывает, глядя на Карандаша с радостным удивлением и в то же время недоверчиво: сходство снов обнаруживало между ними близость, в которой оба испытывали одинаковый страх и стыд, но она возникла сама по себе, независимо от них, поэтому непонятно было, как к ней относиться.

– А потом знаешь, что происходит? Я подбираю с пола свои покупки и вдруг вижу, что они вовсе не новые, а потрепанные, там и сям заштопанные, в общем, старье с блошинки, поэтому и стоит так дешево. И так мне обидно делается, прямо до слез… – На глазах Вики и сейчас выступили слезы, она рассмеялась над собой, стерла их рукой, пару раз шмыгнула носом и повторила: – Очень обидно. Я ведь на самом деле все эти старые вещи, которые Король так любит, терпеть не могу. – Она понизила голос и говорила теперь, глядя в стол, тоном, каким делаются самые последние признания. – Я даже боюсь их иногда: мне кажется, что все, кто их раньше, до меня, носил, давно умерли и через них ко мне тянутся. А если еще не умерли, то очень старые, и я запросто от их вещей могу старостью заразиться – стану как моя бабушка. Старость ведь заразна, не успеешь оглянуться, как она к тебе пристанет, и всё… Если б не Король, я бы в жизни на барахолку не пошла, только из-за него и хожу. Бывает, совсем не хочется идти, но как подумаю, что он там совсем один, среди людей, которые все его своим считают, а он ни для кого не свой, ни для кого! Но они не видят, не понимают… Подумаю об этом – и прихожу. Уже и привыкла, почти не боюсь…

– Да, всё дело в привычке, – подтвердил Карандаш. – Я ведь тоже (откровенность за откровенность) к шмоткам с барахолки практически равнодушен. Меня больше люди всегда интересовали. На рынке же народ особенный, где еще такой встретишь? Думал, схожу пару раз, посмотрю, что да как, познакомлюсь, поболтаю, и хватит… Как бы не так! Тянуть стало прям как магнитом! Однажды подставку для карандашей в виде туриста с рюкзаком на прилавке увидел – у меня такая, когда в школу ходил, на столе стояла, и я ни разу с тех пор о ней не вспомнил! Другой раз модель лунохода из пластмассы, третий еще что-нибудь, и каждый раз прямо физически чувствуешь, как отмершие куски тебя, целые забытые годы в тебе заново оживают. Но не только в этом дело… – Карандаш прервался, решая, стоит ли продолжать: то, о чем он хотел сказать, было более личным, чем сон о голом манекене, но в Викином лице было столько замершего внимания, что не продолжить было невозможно. – То есть дело не только в своем прошлом, а вообще… Меня всё больше общее прошлое интересует, оно явно перевешивает настоящее. Как бы мы за свое настоящее ни держались, разве сравнить его с прошлым, где столько всего? И оно, как болото, всё сильнее затягивает, всё глубже. Смотришь, бывает, какую-нибудь хронику или фильм старый, и, оттого что ничего этого больше нет: ни людей, ни манер их, ни голосов, ни вещей, ничего, так тянет внутри… Это даже не жалость, а будто всё, что попало в кадр, самое незначительное и случайное, раз оно больше не существует, прямо бесценным делается, глаз не оторвать – смотрел бы и смотрел… А то, что там в новостях в телевизоре, как-то до фонаря становится, такое там всё мелкое. А если и масштабное, то насквозь бутафорское, сразу видно, что внутри пустота, ткни пальцем – насквозь проткнешь.

– Это старость, Карандаш. – В голосе Вики было сочувствие, но во взгляде – непреклонность врача, уверенного в своем диагнозе. – Это она. Когда прошлое перевешивает настоящее – это и есть старость. Я по бабушке знаю. Она потому и кричала целыми днями: “Отпустите домой!”, что дом для нее был в прошлом, в Смоленске, где она родилась, а здесь всё уже до того чужим было, что она даже узнавать нас с матерью не хотела.