Собиратель рая

Но почти все снимки Марины Львовны были старыми, снятыми до болезни; после того как она заболела, стало не до фотографирования. Только между последними страницами альбома он нашел пачку подаренных ему Карандашом снимков с одной из вечеринок, когда Король подстриг Вику, а Боцман, произнося тост, упал со стула. Вот он, пойманный в падении со смазанным от страха лицом. Где-то в этой пачке, помнил Кирилл, было сравнительно удачное фото матери. Вот Лера со свежепостриженной Викой танцует канкан, вот он сам, в белой рубашке и перчатках, готовит коктейли (как он тогда их всех напоил и веселился потом от души, наблюдая за пьяными, – любо-дорого вспомнить!). Еще один кадр с Викой, серьезной, несмотря на всеобщее веселье, отделенной от всех своей серьезностью, глядящей в сторону большими застывшими глазами на скуластом лице. Его в кадре не было, но Король почти не сомневался, что смотрит она на него: много раз он ловил на себе этот ее остановившийся взгляд. Ему вдруг захотелось позвонить ей, пожаловаться, что всё так плохо и дальше, скорее всего, будет только хуже, иногда ведь и ему нужно выговориться, и если он может кому-то позвонить в два часа ночи, то именно Вике, она поймет и даже обрадуется его звонку, Король был в этом уверен. Такая потребность возникала у него очень редко, и, если это случилось, значит, всё, он достиг края. Но порыв этот, конечно, всё равно неосуществим: времени на разговоры сейчас не было. Викин взгляд с фотографии заставил его собраться. Вот и снимок матери, который он искал, раскрасневшейся после танцев, с бокалом сока в руке. То, что нужно, лучше ему не найти. Положил его в карман Валериного кожана, застегнулся и вышел.

– Никто из вас его не понимает. Одна я его понимаю, – на обращенном к Карандашу Викином лице был написан вызов. – Потому что я такая же, как он. Даже Лерка не понимает, хоть она с ним и спала. Вот тебе ее письмо, можешь забрать.

Она протянула Карандашу конверт через стол. Лера потеряла в Нью-Йорке адрес Карандаша и вложила письмо ему в письмо Вике с просьбой передать. Для этого они и встретились в кафе “На рогах”, и разговор их, поплутав по случайным темам, скоро и неизбежно зашел о Короле.

– Для вас для всех он учитель, законодатель моды, король блошинки, самый свободный человек, и только я знаю, что он самый-самый одинокий человек, более одиноким вообще нельзя быть – тогда это совсем уже не человек будет! Я однажды застала его здесь в кафе одного – сидел вон за тем столом и в окно смотрел. Думал, никто на него внимания не обращает или просто забыл обо всех, не знаю. И такая у него на лице тоска была, такое безразличие и скука, как будто он вообще не отсюда и даже не понимает, зачем здесь всё и к чему. Будто заблудился в каких-то своих скитаниях и уже не надеется выбраться… вообще ни на что больше не надеется. И коржик перед ним, надкушенный и забытый. Я хотела подсесть, сказать ему что-нибудь да так и не решилась. И не я одна, никто к нему не приближался. Люди же чувствуют, когда ничем не могут помочь, и стараются не лезть. Так он и сидел один, пока пьяный Дим Димыч к нему не подвалил – этому всё равно, кому свою лапшу на уши вешать. – Вика говорила спокойно, но со скрытой обидой в голосе, проступающей за словами.

Карандаш гадал, слушая, на кого она обращена: то ли на него, то ли на Короля, то ли на всех остальных членов свиты, неспособных его понять. Кажется, в Викином характере был заложен груз постоянной обиды на неустранимую несправедливость мироустройства, который она всегда готова была взвалить на того, кто окажется рядом.

– А ты уверена, что не ошибаешься? Может, ты всё это про Короля выдумала? Что тут такого, сидел и в окно глядел? С кем не бывает?

– Уверена. Я знаю.

– Что ты знаешь?