Собачий царь

Уж, небось, поздний вечер за кривым да низким окошком погреба. Дождь беспечно по крыше постукивает. У Кручининой в избе огонёк горит. Занавеской её окно задёрнуто, значит, в гости кто-то наведался. Скрашивает одинокой жизнь. Тихо в деревеньке. Только изредка кошка в темноте орёт. Пёс спросонья в конуре тявкает. Хорошо, спокойно всё кругом. Только Ветер Лесной не унимается: носится по тесному погребу, кулачищами без разбора машет. Трясутся стены, сор с потолка сыплется, дверь фанерная на одной петле дрожит. А как пнёт Ветер Лесной миску ногой, как смахнёт со стола кружку пустую, вздрагивает спящая деревенька от грохота. Замирают тени в окне Кручининой. Крайнев во сне кряхтит и ворочается. И обходят звери хищные, облетают птицы малые шумный погребок стороной. Как представлю его растрёпанным, недовольным, с мордой небритой, – бегу без оглядки в чащу, дрожу и обернуться боюсь.

Говорят, подстерегает Недайбог всех, кто затхлую воду страха в глубине души затаил или чёрного дятла тоски в сердце носит. Чует Недайбог горемык за версту и преследует их днём и ночью. Вот поэтому, остановившись, гнала я от себя мысли горькие. Душегрейку на все пуговки застегнула, ровненько платочек подвязала и степенно пошла по дремучему лесу, собирая по пути белый пух, пёрышки, паутинки, одуванчиковые пушинки. Трудно из себя печаль вытравить.

Скучно дождь холодный накрапывал. И старухи сосны плаксиво скрипели, страх нагоняя. Но потом отвлеклась я сборами, паутинки потихоньку в клубочки сматывала. Под еловыми чёрными лапами находила белые пёрышки, их тоже про запас складывала. Вскоре мягкое белое облако мне на радость в мешке собралось.

А потом-то узнала я: три недели Лопушиха неуёмная после ссоры на крик стонала, рёбра сломанные не срастались. Три недели Лопушиха лежала, будто в бане перетопленной, в поту. Три недели колотило и трясло её. Но в конце концов, отмучившись, баба крепкая, баба мудрая, собрала по клочкам силу-мужество, поднатужилась – не померла. А Лохматый буян, представь себе…»

Повесть на полпути оборвав, вынимает сестрица невесть откуда свой затрапезный мешок. Каждый раз она его под безрукавкой спрячет, украдкой втащит. А шуршит тот мешок важно, с достоинством, и не подумаешь, что всякой чепухой он набит: пёрышками, паутинками, рыбьей чешуёй. Из щелей, из прорех сыплется пыль-сор, кружат под потолком одуванчиковые пушинки. Вот уже везде, куда ни кину взгляд, – стружки да опилки лежат. Как бросается на глаза рогожа нечистая да сестрицына рожа бесстыжая, руки развожу, руль выпуская. Так и едем: слезу утираю, улыбку прячу – и смеюсь я над ней, и плачу.

Чаще всего объявляемся мы в Москве ближе к вечеру, а небеса тоскливые, низкие, только голову наклоняй. Напирают на дорогу с обеих сторон стоглазые спальни, многоэтажные хатки. Справлены они под одну гребёнку, по цвету поганки-грибы напоминают, издали понятно: отрава в таких, а не жизнь.