Собачий царь

Возомнила неуёмная, что дело решённое. Думала, у неё под пятой мужик. Понадеялась Лопушиха бестолковая, что имеет на Лохматого понукальце. Да к тому же не простое, а серебряное. Значит, выполнит он все повеления, расшибётся, а дело состряпает. Невдомёк ей было, что недолог этих понукалец век и заботливо их надо, в трёх платочках беречь, подальше от чужих глаз. Возмутился Лохматый, затрясло его, взмок морщинистый бугристый лоб, заалели щёки небритые, вздулись вены на висках. Видно, укатилось Лопушихино понукальце под крыльцо, курица его склевала, или пёс дворовый проглотил. Легла на лицо Лохматого непроглядная тень – это всё Недайбог вороньим крылом над столом размахивал. Счастье хрупкое, надежду давнюю Лопушихину на настоящее супружество развеял, непогоду затевая в вагончике…

А откуда взялась скалка-то? Зрячим глазом клянусь – не заметила. И Кручинина потом утверждала: скалки у них сроду не было. Мол, всё время Лопушиха одалживала, а свою завести забывала. Притаилась скалка недобрая в углу на соседской кухоньке. Может, Недайбог подложил её, как бы невзначай, на виду. Сама сунулась скалка та в горячую руку Лохматого. Без разбора пошёл он орудовать, первым делом гжельский чайник уложил. Ох и сделалось визгу в вагончике! Ох и стало как шумно в вагончике! Стёкла били, голосили пронзительно и без жалости друг друга увечили. Забоялась я, как бы Ветер Лесной от гама не проснулся, и отправилась тихонько в лес.

Долго шла куда глаза глядят. От дождя косого пряталась под сосной. Ливень пережидала под ёлкой. Жалила мои ноги в оврагах крапива. Ежевика за юбку цеплялась. Вороний глаз за мною приглядывал. На лбу комар присоседился, и кусал в спину клещ. Чувствовало моё сердце: не надо домой возвращаться. Затаился Ветер Лесной в погребке. В уголок забился, в овчину укутался, сквозь дыры в стене за лесной тропинкой следит: не идёт ли старуха Тармура домой. Трезвый он, выпить ему хочется, да снова не на что – вот он от злости зубами и скрежещет. А к вечеру, от жажды ополоумев, начнёт Ветер Лесной метаться в четырёх стенах. Платки из сундука вышвырнет, душегрейки истопчет, снова мои штопаные валенки выставит, окаянный, под дождь. Но, однако, на том не утешившись, как всегда, примется буянить по-крупному: табуретки раскидает, миски разбросает, ящички из буфета вытряхнет. Перебрав, расшвыряв всё, что под руку попадётся, не найдя ни рубля, ни сухарика, окончательно озвереет пьяница, кровью нальются его глаза.